Сочетание историзма и этикетности рождает парадокс: хотя сочинения древнерусских авторов посвящены преимущественно истории, из них мы узнаем о реальных исторических событиях меньше, чем, например, из романов или мемуаров последующих эпох. Конкретные детали происходящего, как и психологические подробности, просто не интересны летописцу или создателю жития святого. История скрывается, прячется за этикетными формулами, подобно тому как лицо актера в античном театре скрывала маска. За идеальным миром религиозных норм и этикетных правил мы должны угадывать реальных людей и события. Они лишь изредка прорываются в средневековые тексты, тем более их ценит читатель нового времени.

Из этого парадокса вырастает и другой: делая историю своим главным сюжетом, древнерусские книжники, как и вообще люди той эпохи, были лишены исторического сознания. В движение времени для них существовали, конечно, понятия раньше-позже, но практически отсутствовало представление о причинно-следственной связи событий, категория “потому что”.

“Древнерусская литература существует для читателя как единое целое, не разделенное по историческим периодам, как некий склад произведений, библиотека, в которой имеется только систематический каталог, отчасти каталог авторов, но нет каталога хронологического” (Д. С.Лихачев. “Поэтика древнерусской литературы”).

Особый принцип действовал и по отношению к создателям летописей, житий, слов и воинских повестей. Они сознавали себя не гордыми авторами, создающими художественный мир, а скромными переписчиками, отступающими в тень перед величием своих героев и масштабом событий. Поэтому многие древнерусские тексты анонимны. Если же мы знаем имя автора, оно мало что добавляет к восприятию памятника, ибо автор стремится не подчеркнуть оригинальность своего восприятия, а, напротив, спрятать ее за этикетными формулами.

Такая позиция вела автора к отказу от права на текст. Любой последующий переписчик рассматривал его как материал, который можно было редактировать — изменять, дополнять, расцвечивать своими этикетными формулами. Поэтому древнерусских авторов иногда называют просто книжниками. “Книжником мы называем человека, причастного к истории литературного текста”.

Большинство ранних памятников дошли до нас в поздних списках (редакциях), в которые книжники вносили разнообразные изменения. “Если переписываемый текст не был освящен особым авторитетом, то есть если это не был текст Священного писания, богослужебная книга или хроника, книжник редко оставался просто переписчиком, он, как правило, подходил к переписываемому тексту творчески, в той или иной степени изменяя его. Иногда такие изменения носили весьма ограниченный характер: переписчик заменял отдельные слова, менял их местами, пропускал или добавлял союзы и частицы, исправлял отдельные неясные или испорченные чтения, но чаще всего перед нами — результат более серьезной творческой работы: перерабатывал текст своих источников летописец; создавал новый компилятивный (то есть составленный из разных источников) текст книжник, работавший над хроникой; осуществлялись коренные стилистические переработки житий, в повестях книжники изменяли сюжетные детали, добавляли или опускали реплики персонажей и т. д.” (О. В. Творогов. “Литература Древней Руси”).

Таким образом, книжник и больше, и меньше автора Нового времени. Оставаясь невидимым, ограничивая себя ролью свидетеля-летописца, смиренно рассказывающего только о том, что действительно было, он в то же время активно правит старые рукописи, приспосабливает их к своим вкусам и воззрениям. Для него не существует понятия неприкосновенности текста, созданного каким-то другим автором.

Книжники относились к предшествующей словесности так, как некоторые школьники и студенты к научной литературе, по которой составляют рефераты. Они “списывали” у других летописцев, свободно использовали материалы по нужной теме, не задаваясь вопросами об авторе и его правах. Нужный им материал понимался как ничей и подвергался свободной обработке. Имя последнего составителя летописного или житийного “реферата” отменяло всех предшествующих авторов.

Метод и стиль древнерусской литературы иногда называют монументальным историзмом. Она, как мы уже говорили, посвящена исключительно истории, однако взятой в самых общих, этикетных чертах. Памятник, монумент представляет собой обобщенный, символический образ, который снижают, разрушают конкретные детали.

То, что на основании источников исследует историк или литературовед, может вообразить поэт. Прочитаем монолог героя пушкинского “Бориса Годунова”, летописца Пимена.

Еще одно, последнее сказанье —

И летопись окончена моя,

Исполнен долг, завещанный от Бога

Мне, грешному. Недаром многих лет

Свидетелем господь меня поставил

И книжному искусству вразумил;

Когда-нибудь монах трудолюбивый

Найдет мой труд усердный, безымянный,

Засветит он, как я, свою лампаду —

И, пыль веков от хартий отряхнув,

Правдивые сказанья перепишет,

Да ведают потомки православных

Земли родной минувшую судьбу,

Своих царей великих поминают

За их труды, за славу, за добро —

А за грехи, за темные деянья

Спасителя смиренно умоляют.

Пушкин замечательно воспроизводит практически все особенности мировоззрения, подхода к действительности средневекового книжника.

Летопись Пимен определяет как правдивые сказанья, то есть историю, рассказ о реальных событиях, лишенный вымысла.

Ее героями являются цари великие, труды которых оцениваются с нравственной точки зрения, с четким разделением и пониманием славы, добра и грехов, темных деяний.

Свой труд летописец воспринимает как долг, завещанный от Бога, но в то же время называет себя не творцом, а смиренным и грешным свидетелем. Он не претендует на индивидуальное авторство, спокойно предполагая, что его безымянный труд когда-нибудь перепишет (что предполагает не простое копирование, а изменение) другой монах трудолюбивый.

И, наконец, свою задачу он понимает как исторический урок, назидание, обращенное к будущим поколениям: “Да ведают потомки православных /Земли родной минувшую судьбу...”

Пушкин настолько точно воссоздает отсутствующую в древнерусской словесности психологию летописца, что для следующих поколений его Пимен встал таким же историческим персонажем, как реальные книжники. В стихотворении-песне А. А. Галича “Мы не хуже Горация” (1966) Несторы и Пимены упоминаются в одном ряду.

К рубежу ХVII–ХVIII веков цикл развития древнерусской словесности в основном завершился (хотя рукописные книги продолжали создаваться и позднее). Распространение книгопечатания, утверждение в правах писательского вымысла, расширение тематики, культивирование новых “светских” жанров, обретение автором права на свой текст почти мгновенно “отменили” древнерусскую словесность. Она стала казаться неинтересной и непонятной.

В ХVIII веке древнерусская культура оказалась забыта. Потом, уже в ХIХ, даже ХХ веке, красоту и своеобразие древнерусской словесности, иконописи, архитектуры пришлось открывать заново, подобно тому как в европейской культуре эпохи Возрождения пришлось заново открывать античность.

Самое интересное в древнерусской словесности — понять людей, которые мыслили по-иному, не так, как мы. Но главное произведение эпохи — “Слово о полку Игореве” — уже не словесность, а литература. Оно нарушает многие жанровые и этикетные каноны, отличается большой оригинальностью и поэтому часто оценивается по законам литературы нового времени. Визитной карточкой древнерусской словесности стало не самое характерное, а выдающееся исключительное произведение. Однако в начале новой литературной эпохи о нем еще никто не знал. “Слово” ожидало открытия в тиши монастырской библиотеки.

Век просвещения: в погоне за Европой