На следующий день рано утром мы сели на поезд, идущий в Хельсинки, и с поезда сразу отправились в гостиницу. Мы с Видкуном проводили время главным образом в разговорах, поэтому мне не удалось посмотреть город. Я не совсем еще поправилась от болезни, но через некоторое время почувствовала себя гораздо лучше, к сожалению, ненадолго. Я заметила, что белки моих глаз пожелтели, и начала намекать, что не мешало бы обратиться к врачу. Видкун, видимо, не был особенно озабочен этим. Он сказал мне, как всегда: «Ничего, ты еще молода, это у тебя пройдет. Просто это реакция твоего организма на большие перемены в жизни. Ты нервничаешь, к тому же устала от этого путешествия. Как только ты отдохнешь, будешь снова чувствовать себя хорошо».

Я думала, что, возможно, он боялся, что что-нибудь может нарушить наши дальнейшие планы. Он продолжал заверять меня: «Подожди, скоро мы приедем в Ригу. У меня там есть несколько друзей, один из которых мой бывший коллега, когда я служил военным атташе в России, он женат на очень приятной русской даме, они мои старые хорошие друзья, и ты будешь рада познакомиться с ними. Они смогут помочь нам устроить венчание».

Я согласилась со всем без возражений. Несмотря на то, что я всегда относилась ко всему очень ответственно, я все еще не привыкла к тому, что взрослые люди спрашивали моего совета или мне приходилось участвовать в принятии какого-то решения. Кроме того, по какой-то причине, которую я до сих пор не совсем понимаю, в присутствии Видкуна я всегда чувствовала себя бессильной, без собственной воли, без собственного мнения.

Таким образом, наше путешествие продолжалось. В Эстонии мы остановились на короткое время в Ревеле (теперь это Таллин), но у меня была высокая температура, и я мало помню об этом городе. К тому времени, когда мы приехали в Ригу, я почувствовала себя немного лучше и с удовольствием заметила, что все там напоминало мне типичный русский город до революции. Почти все говорили по-русски. И на улице я видела мальчиков и девочек в той же самой школьной форме, которую раньше носили в России. Жизнь в Риге была спокойной, патриархальной и недорогой. Я подумала, что это могло бы быть хорошим местом для мамы, если бы я смогла привезти ее с собой.

Белые русские газеты и журналы в Риге, как местные, так и присылаемые из Берлина, произвели на меня сильное впечатление. Без боязни репрессий они свободно выражали критику в адрес советского правительства, и я впервые смогла прочитать о судьбе тех русских, которые бежали и жили за границей с 1917 года, среди них были мои родственники и хорошие друзья моей семьи. Я очень хотела узнать новости о Харькове и Украине, но оказалось, что я знаю больше, чем газеты о тамошних условиях, поскольку я только что уехала оттуда. По крайней мере газеты практически точно описывали голод и общие условия там.

Первое, что мы сделали в Риге, — встретились с другом Видкуна и его русской женой. Они просили нас остановиться у них. Насколько я помню, Видкун отклонил это приглашение и снял номер в гостинице, но мы все равно проводили много времени в Риге вместе с этой гостеприимной парой. Я уже не помню их фамилий, поэтому буду называть их семьей Икс. Эта маленькая суетливая смуглая госпожа Икс взяла меня под свою опеку и очень хлопотала повсюду, стараясь сделать нашу свадьбу наиболее церемониальной и традиционной, тогда как Видкун хотел устроить частную церемонию. Ей также помогало то, что новость о свадьбе Видкуна было трудно удержать в секрете от многочисленных людей в Риге, которые хорошо знали его. Многие из них были там потому, что мировые дипломатические и торговые переговоры проводились в Риге, так как Соединенные Штаты и большинство западных стран отказывались признавать советское правительство.

Пока мы находились в Риге, Видкуну было необходимо встретиться с членами латвийской делегации в Лиге Наций, которые должны были представить его последний доклад о помощи голодающим в России на следующей ассамблее Лиги. Он проводил большую часть своего времени на конференциях с этими людьми и с различными правительственными чиновниками, а я оставалась под опекой госпожи Икс. Мы ездили по городу, осматривая достопримечательности, ходили по магазинам, она даже отвела меня к своему парикмахеру, чтобы я выглядела прилично ко дню свадьбы. Я думала, что каждая молодая женщина хочет, чтобы ее свадьба была торжественным и памятным событием. Что касается меня, то мне предстояла поспешная свадьба среди совершенно чужих мне людей, в чужом городе, вдали от мамы и всех моих друзей. Случайно я поймала себя на мысли, что мне жаль, что венчание не будет православным, так похожим на царское коронование. К тому же я очень тосковала и была подавлена тем, что ничего не знала о маме с тех пор, как покинула Харьков. Я боялась писать кому-либо после пересечения российской границы из-за боязни скомпрометировать своих адресатов перед советскими властями.

С приближением дня нашей свадьбы я старалась отбросить все грустные мысли. Цветы были доставлены, и мы отправились в лютеранскую церковь, где Видкун и я обменялись кольцами и обетами в очень краткой и простой церемонии, которая все же произвела на меня сильное впечатление. Трое или четверо друзей Видкуна постарались придать некоторую пышность этому событию, облачившись в свои парадные военные формы и образовав арку из сабель над нашими головами, когда мы выходили из церкви. Затем мы поехали на свадебный обед, где разрезали свой свадебный торт и выпили за тех, кто пришел пожелать нам счастья.

Я очень устала от всей этой суеты последних дней и не очень помню, что произошло потом. В это же время моя болезнь обострилась вновь, и я была в полусознательном состоянии, когда уезжала из Риги, покидая берега бывшей Российской империи. Но, несмотря на все это, я знала, что человек, находившийся рядом со мной, теперь был моим мужем в полном смысле этого слова.

Записи в записной книжке Квислинга за 1922 год не являются надежным источником информации относительно того, чем он занимался и где он был летом этого года. Важно ознакомиться с дополнительными подтверждающими документами.

Например, в материалах нансеновского Международного комитета в Женеве от 10 июля записано, что капитан Квислинг вернулся в Харьков 17 июня после инспекционной поездки в Крым. Однако в записной книжке Квислинга его пребывание в Крыму датировано серединой июня, а возвращение в Харьков — 14, а не 17 июня[65]. Возможно, он планировал вернуться 14 июня, а возможно, ошибка допущена в женевских документах. Данные о совместной с Рамсейером из ARA и Джоном Горвином из нансеновской комиссии по оказанию помощи поездке в Мелитополь, которая длилась с 28 до 30 июня, совпадают в официальном докладе в Женеву и в записной книжке Квислинга[66].

Удивляет, что в записной книжке Квислинга очень мало записей со второй половины июля до конца периода, описанного Александрой выше. Видимо, Квислинг был очень занят в это время. Тем не менее с 22 августа и до конца сентября Квислинг сделал несколько записей о путешествиях на поезде, но не упомянул в них Ригу, где они с Александрой обвенчались и где он встречался с людьми, которые должны были представить его важный доклад Генеральной ассамблее в Женеве осенью этого года.

К моему удивлению и радости Видкун после нашей свадьбы изменился и стал совершенно другим человеком. Он стал беззаботным, веселым и даже помолодел. Сами того не замечая, мы перестали обращаться друг к другу на Вы и начали употреблять ласковые прозвища.

Чаще всего Видкун звал меня Асей, как меня называли с детства (большинство его родственников называли меня Сандрой). Еще он называл меня крошечкой, ребенком и lille venn, что по-норвежски означало маленький друг. Хотя Видкун хорошо владел русским, он не всегда понимал языковые нюансы. Не думаю, что носитель русского языка употребил бы слово ребенок как ласкательное имя, особенно для своей жены. Для меня оно звучало неестественно и скорее странно, чем ласково, но ему нравилось так меня называть. Он, очевидно, употреблял это слово как синоним mon enfant — так Видкун обращался ко мне, когда мы говорили или переписывались по-французски. И все же я находила это прозвище нежным и милым, и мне не хотелось объяснять ему, что предпочла бы выражение «моя девочка».