Отношение Видкуна к Нансену всегда было противоречивым: с одной стороны, он преклонялся перед ним, а с другой, испытывал чувство горькой обиды. Он часто говорил о Нансене и позже очень откровенно писал о нем в письмах ко мне вплоть до того, как наша переписка прекратилась в конце 1929 года. Главным образом он жаловался на недостаточное содействие в поставках необходимых вещей и людей для выполнения его сложных заданий. Кроме того, Видкун чувствовал, что он не получил достаточного общественного признания за достигнутые им цели, хотя Нансен всегда щедро хвалил Видкуна в письмах к нему. С раннего детства я знала о полярных экспедициях Фритьофа Нансена и о его работе вместе с Гербертом Гувером по оказанию гуманитарной помощи, поэтому с большим нетерпением ждала встречи с этим великим человеком. Но я была взволнована, не знала, справлюсь ли я с ролью хозяйки, смогу ли на должном уровне принять таких гостей, поэтому мы с Видкуном почувствовали облегчение, когда Нансен и его сопровождающие по приезде сняли номера в одной из гостиниц, сказав, что пробудут в Харькове всего пару дней.

Тем не менее мы должны были организовать официальный обед у себя дома для Нансена и примерно двадцати других гостей, и даже учитывая мою неопытность, было ясно, что мы едва ли сможем справиться с этим. У нас было недостаточно столов и стульев, скатертей, посуды и столовых приборов для такого количества людей. «Ничего, — сказал Видкун, — сделай, что сможешь. Все понимают, какое здесь положение, и никто не будет нас критиковать». Я взяла на себя обязанности хозяйки с энтузиазмом, и, пользуясь влиянием Видкуна и помощью моих ближайших друзей, стала добывать необходимое. Жена одного из самых высокопоставленных правительственных чиновников подружилась со мной, и, услышав о странностях нашей кухарки, послала своего повара нам на помощь.

Меня представили Нансену сразу же по его прибытии в Харьков, и меня поразила его мрачность и сдержанность. Нас пригласили на большой прием, устроенный в его честь украинским правительством. Это было огромное скучное мероприятие с бесконечными тостами, а также речами, восхвалявшими Нансена и моего мужа, что наполняло меня гордостью. Я думаю, что Видкун тоже чувствовал удовлетворение, но Нансен оставался невозмутимым и серьезным. К счастью, он несколько оттаял во время нашей беседы позднее и задал несколько вопросов о моей семье и о том, как мне понравилась Норвегия. Его вопросы давали понять, что он уже кое-что знал обо мне.

Затем пришел наш черед. Это был первый ужин в честь Нансена во время его визита в Харьков, поэтому Видкун хотел, чтобы Нансен встретился с главами украинского правительства в неофициальной обстановке, а также с некоторыми русскими и американскими представителями, которые содействовали ему в его работе по оказанию помощи. Теперь, когда я знаю, в какой степени Башкович был занят в работе по оказанию помощи в 1923 году, меня удивляет, что его не было на нашем ужине.

На ужин были приглашены только мужчины, и кроме нашей горничной Кати, я была единственной женщиной там. Все прошло благополучно, и впоследствии я получила много комплиментов за хорошо устроенный ужин. Разговор за столом был непринужденным и не прерывался. Даже наш почетный гость — знаменитый, спокойный и крайне сдержанный доктор Нансен, как его всегда называл Видкун, — несколько повеселел, и у него даже появился огонек в глазах. Он рассказал какую-то историю, и, несмотря на то, что она не была особенно остроумной, все слушали его с полным вниманием. Было еще светло, когда гости стали расходиться. Нансен, Видкун и я вышли в сад на прогулку. Я взяла свой фотоаппарат и сделала несколько фотографий Нансена с Видкуном, а Видкун сфотографировал меня с Нансеном. После того, как мы закончили фотографироваться, я, извинившись, вернулась в квартиру, а мужчины продолжали беседовать и гулять в саду. Когда Видкун наконец вернулся один, он с восхищением сказал: «Видишь, какой он интересный и умный — доктор Нансен. Как он умеет вести разговор! И какой он замечательный человек во всех отношениях». Я должна сказать, что позже, в отличие от первого впечатления, он вовсе не казался мне мрачным и напыщенным. На следующий день после ужина у нас дома нам нужно было идти на банкет, устроенный украинским правительством в честь Нансена, который должен быть покинуть Харьков на следующий день. На этот раз Нансен был более приветливым и общался со мной, как со старой знакомой. Нансена и Видкуна снова превозносили до небес за их работу по оказанию помощи. После того, как Видкун перевел короткую ответную речь Нансена на русский язык, он заговорил от своего имени, и я была страшно горда за него.

Во время прекращения работы по оказанию международной помощи на Украине местные советские власти, имея некоторые основания, приняли меры предосторожности касательно вывоза ценностей, приобретенных работниками этих организаций по очень низким ценам. Квислинг был далеко не единственным, кто воспользовался возможностью купить ценности, появившиеся в продаже после революции[88]. И это был не единственный случай, когда он использовал свое привилегированное положение для вывоза ценных вещей из Советского Союза. То же самое он делал и в Москве до возвращения в Норвегию в 1929 году[89].

Но неизвестно, занимался ли он этим до 1923 года. Хермод Ланнунг намекает, что Квислинг уже в 1922 году проявлял интерес к русскому антиквариату, пытаясь использовать огромные знания Ланнунга об этом. Но в своей книге Ланнунг несколько небрежно описывает события в 1922 и в 1923 годах, поэтому необходимо использовать этот источник с осторожностью[90].

В любом случае предметы искусства не были куплены Квислингом в Берлине во время инфляции, когда он был там с Арни и Александрой. Он также не был замешан в судебном процессе в 1920 году по обвинению Сигурда Ставсета в том, что члены норвежской миссии в Петрограде, наряду с другой деятельностью, занимались торговлей сокровищами искусства на черном рынке, пользуясь беспорядками, царившими в стране после 1918 года. Этот процесс завершился в пользу миссии[91].

Все же, находясь в Петрограде, Квислинг досконально ознакомился с тем, как эта система действует, и ловкий молодой офицер сумел воспользоваться ею для своих целей. Норвежец Бенджамин Вогт, один из многих, кто описывал условия жизни в Петрограде сразу же после революции, пишет, что русские в отчаянии продавали свои последние вещи, чтобы купить еду, и служащие иностранных миссий часто выступали в роли посредников. Под защитой дипломатической неприкосновенности они могли скупать ценности, расплачиваясь высоко ценимой иностранной валютой, а после того, как эти вещи были вывезены за границу контрабандным путем по дипломатическим каналам, перепродавали их, получая огромную прибыль[92].

Люди с дипломатическим паспортом или аналогичными документами находились под контролем экспортного законодательства Советской России, на которое ссылался Мосянов как «представитель советского правительства при всех иностранных благотворительных организациях на юго-востоке России» в своем письме руководителю ARA в Ростове 1 июня 1923 года. Он отмечал, что все иностранные работники должны пройти осмотр багажа и проверку в местных таможенных учреждениях задолго до отъезда, чтобы не столкнуться с трудностями на границе. Если у них имелись фотоаппараты, бинокли, оружие, предметы искусства, антиквариат, ковры и т.п., то они должны были своевременно связаться с товарищем Мосяновым для получения необходимых разрешений[93]. Как следует из рассказа Александры, приведенного ниже, Квислинг, очевидно, выполнял эти требования, чтобы вывезти свои вещи с помощью дипломатического паспорта.