Как раз настало время ужина, Мара и я вошли в столовую вместе. После того, как все уселись за стол, меня охватил безудержный смех. Все окружающее казалось мне очень смешным. Я смеялась так, что не могла даже поднять вилку или ложку, и вскоре мне пришлось опустить свою голову на стол. Сидящие за столом посмотрели друг на друга с недоумением и спросили, что случилось. Между приступами хохота я смогла объяснить, что не знаю, почему мне так смешно — это, вероятно, был тот порошок, кокаин, который Мара дала мне понюхать перед ужином. Внезапно мой истерический смех прекратился из-за того, что я начала задыхаться, как от острого приступа астмы, мое сердце выпрыгивало из груди и мне казалось, что я умираю.

Обычно спокойное и высокомерное поведение Мары перешло в панику. Она взяла меня под руки и попыталась вывести из комнаты, повторяя снова и снова по-русски, который понимали только я и Вида: «Все в порядке. Это скоро пройдет. Это у нее с сердцем. Все будет хорошо».

Тем временем некоторые из постояльцев встали из-за стола и стали помогать Маре. Кто-то открыл окно, кто-то пытался оказать мне первую помощь, а кто-то начал взволнованно требовать вызвать скорую помощь. Мадам Глайз, конечно, хотела избежать скандала, и, к счастью, я пришла в себя без помощи врача. Позже мне сказали, что это была идиосинкразия — в то время так называли реакцию на кокаин, и что я была близка к смерти.

Произошедшее со мной все же сыграло положительную роль, поскольку после этого Мара никогда больше не предлагала мне кокаин, также это показало всем обителям дома, что она намеревалась серьезно навредить мне. Даже те, кто в прошлом выражали некоторое беспокойство о моем здоровье, теперь были поражены и разгневаны этим. Действуя от имени мадам Глайз, Види в частном разговоре расспросила Мару о случившемся. Види осталась недовольна объяснениями Мары и сказала, что хочет сообщить об этом капитану Квислингу и попросить его оградить меня от такой опасной компании. «Если он не знает о том, что здесь происходит, то пришло время сообщить ему об этом», — сказала она.

Я была против этого и просила Види ничего не говорить Видкуну, но она и слышать ничего не хотела. Я была слишком наивна и не понимала, что моя жизнь действительно находилась в опасности. Види сказала, что ей так или иначе придется написать моему мужу, потому что он должен был ей деньги за ее услуги в качестве моей помощницы. Ни мне, ни Види в то время даже в голову не могло прийти, что Видкун на самом деле оправдывал действия Мары по отношению ко мне. Сама эта мысль была невероятной.

Более пожилые постояльцы пансиона демонстрировали свое недовольство Марой, игнорируя ее, а молодые люди выражали свое негодование открыто, продемонстрировав ей, что намерены сообщить французским властям «о преступной попытке Мары избавиться от меня с помощью наркотиков».

Мара не могла не обращать внимания на эти дискуссии. В то время как я находилась в апатии и в изнеможении и мне казалось, что все происходящее не касается меня, Мара торопливо писала письма, стараясь найти для себя поддержку. Несмотря на то, что я не была обеспокоена недавно случившимся, Видкун среагировал на это известие довольно быстро. Спустя три или четыре дня после эпизода с кокаином он вернулся в Париж и сообщил, что мы с Марой должны быстро упаковать свои вещи, расплатиться с пансионом и быть готовыми немедленно уехать из Франции. Он сказал, что заедет за нами через час.

Новости о нашем неожиданном отъезде вывели меня из полусонного состояния и быстро разошлись по всему дому. К сожалению, некоторых моих знакомых на тот момент не было в пансионе, поэтому мне не удалось лично попрощаться с ними, но я попросила Види передать им мой адрес в Осло, поскольку я думала, что мы едем в Норвегию. Несмотря на то, что мне было грустно покидать всех этих симпатичных людей, которые многим помогли мне, я почувствовала большое облегчение, если не счастье.

Наконец, что-то изменилось впервые за несколько месяцев. Без сомнения, Видкун намеревался отвезти меня обратно домой в Норвегию, где меня ждет тишина и покой и где я смогу заняться чем-то полезным. Как он и обещал, мой муж явился ровно через час и быстро усадил меня и Мару в такси. Несмотря на то, что в моих недавних мечтаниях не было Мары, я оставалась веселой до тех пор, пока не увидела, что наше такси направляется не на железнодорожную станцию, а в совершенно незнакомый район Парижа. В конце концов мы остановились перед маленькой гостиницей среднего класса с вывеской, гласившей: «Норвежская гостиница SVANE». Примитивно нарисованный лебедь болезненного синего цвета, который явно испытывал какие-то муки, украшал вывеску как своего рода зловещее предзнаменование.

Видкун поспешно сопроводил меня и Мару по лестнице на третий этаж в комнату, которую снял для нас. Он сразу же заявил, что ему необходимо возвращаться на Балканы, и исчез, не дав мне возможности спросить причину столь быстрого переезда и узнать его планы на будущее.

Я не нуждалась в помощи Видкуна, чтобы понять, как только он вышел из комнаты, что мне не предстоит вскоре сесть на поезд, уехать в Норвегию и жить счастливо без Мары. Никто в пансионе Мадам Глайз не знал, где я нахожусь, а на новом месте жительства никто не знал обо мне. Единственная перемена — это была перемена к худшему.

Прежде чем уехать, Видкун попросил нас сидеть безмолвно, ждать дальнейших указаний от него и держаться как можно дальше от пансиона мадам Глайз, чтобы никто не узнал, что мы все еще в Париже. Для меня в моем подавленном состоянии это предупреждение было лишним. Моя глубокая депрессия в течение всего времени моего заключения в отеле «Сван», вероятно, является причиной, объясняющей, почему я так мало помню об этом периоде.

Я никогда не жила одна и всегда нуждалась в ком-то, кто бы заботился обо мне. Отель «Сван», возможно, и был достаточно хорошим, но его холодный и безликий вид действовал на меня угнетающе. Было очень тяжело находиться в этой маленькой комнате на третьем этаже с Марой, которую я все больше боялась, но в то же время мне было страшно оставаться одной. Когда Мары не было, я запирала и баррикадировала дверь. Моя боязнь была гораздо сильнее того страха и чувства одиночества, которые я испытывала маленькой девочкой, когда родители оставляли меня в полупустом интернате. Первые несколько дней мы с Марой ходили в дешевые рестораны, расположенные недалеко от гостиницы. Но потом Мара вдруг заявила, что у нас осталось мало денег и мы должны быть более экономными, предложив готовить у нас в номере. Я была уверена, что нам действительно нужно экономить, так как Видкун снова не оставил мне денег. Еда меня, в общем-то, не очень интересовала, потому что у меня не было аппетита. Вопреки правилам гостиницы мы обзавелись электрической плиткой, и за время нашего пребывания там ели овсянку, вареные яйца и пили чай. Мара дополнительно ела где-то в другом месте. Как только она убедилась, что я никуда не уйду, она стала проводить больше времени в студии у Никитина или где-то еще. Казалось, Мара была вполне довольна нашим цыганским образом жизни, что не было удивительным, поскольку она, в отличие от меня, сохранила свободу, своих друзей и у нее были деньги на свои нужды.

Этот период остался в моей памяти как самый ужасный в моей жизни, ведь я не знала, как долго все это продлится и чем закончится. У меня не было книг, только иногда французская газета. Я не получала писем, потому что все пересылалось в Осло, и я была отрезана от всего мира и от мамы. Я потеряла чувство времени, и мне кажется, что эти мытарства продлились три или четыре недели. Время от времени Видкун появлялся в Париже, но я никогда не знала о его приездах и о том, где он останавливался. Я видела его мало и только в присутствии Мары, когда он приходил в отель повидаться со мной. Мара, вероятно, встречалась с ним и в других местах, но продолжала жить со мной, даже когда Видкун был в городе. У меня создалось впечатление, что они не хотели выпускать меня из вида на долгое время.