Пока мы с Марой безмолвно наблюдали за этим удивительным состязанием, Видкуну удалось вытолкать француза за дверь. К счастью, в приемной не было других людей, и казалось, что никто не заметил происшедшего.

Я чувствовала себя ослабевшей от изумления, и не только из-за только что увиденной сцены, но и от внезапно обнаруженных в течение последних нескольких часов совершенно незнакомых сторон характера Видкуна. К тому времени, как мы втроем молча вернулись наверх в комнату, настроение у Видкуна снова переменилось. Казалось, он совершенно забыл о своем эмоциональном срыве. У него был мрачный и невозмутимый вид, полный решимости, как будто схватка с французом вернула ему уверенность в себе.

— Ну, кажется, все наши планы рушатся, — сказал он, глядя на Мару. — Теперь мы должны действовать быстро! У меня есть план для такого экстренного случая. Это рискованно, но должно сработать. Мара, ты больше не можешь здесь оставаться. Немедленно собирай свои вещи, ты уедешь со мной сегодня вечером. А ты, Ася, должна остаться здесь и ждать меня. Я вернусь через четыре или пять дней. Ни с кем не встречайся и ни с кем не разговаривай. Вот немного денег на расходы — с гостиницей я расплачусь сам. Не беспокойся. Все будет хорошо.

Меньше чем через час Мара и Видкун ушли, не сказав мне, куда они отправляются и как я могу связаться с Видкуном в случае необходимости.

Сидя в этой крошечной комнатке отеля, я чувствовала себя, как единственная спасшаяся после кораблекрушения, цепляющаяся за зыбкий плот, который тонет в огромном бушующем море. Я могла только молиться и думать.

Я боялась пропустить приход Видкуна или его звонок, поэтому старалась выходить всего на несколько минут, чтобы купить себе еду или газету. Мои друзья из пансиона не звонили. Возможно, Видкун попросил дежурного не переключать на меня телефонные звонки. Сама я не решалась им звонить из-за запрета Видкуна, к тому же я не хотела навязываться после произошедшего накануне инцидента.

Как-то от нечего делать я стала рыться в своем сундуке и нашла альбом Види. Я прочитала в нем множество сентиментальных и старомодных записей в надежде найти в них какое-то утешение или руководство к действию, но, конечно, не нашла ничего подобного. Я также обнаружила небольшую адресную книгу, которую мне дал Видкун перед моим отъездом в Москву в 1922 году и в которую он попросил меня записать адрес норвежской миссии в Москве и его родителей в Телемарке в случае, если мы потерям друг друга. На дне сундука я нашла несколько рекомендательных писем от моих друзей, у которых были родственники и друзья за границей, письма от мамы и от моих старых друзей из России. В одном из маминых писем я нашла имена и адреса некоторых моих друзей и родственников, живущих за границей, включая двух моих теток и папиных двоюродных братьев, которых я никогда не видела. Тетя Женя (Евгения) Катрутца жила в Ницце, а ее сестра тетя Катя (бывшая оперная певица Екатерина Хертца) жила в Румынии с ужасно избалованной дочерью Лизой Пущиной.

Я написала письмо маме, моим теткам и моей дорогой Нине. Я не рассказывала им о моих нынешних проблемах, сказала только, что, хотя я сейчас и нахожусь в Париже, но в ближайшее время покину Францию. Я попросила их писать мне и отправлять письма на адрес пансиона мадам Глайз или на мой «постоянный» адрес в Осло.

Прошло несколько дней, но Видкуна не было. В один из таких ужасных, бесконечных дней ко мне пришел еще один неожиданный гость, на этот раз преподаватель Русской студии искусства Никитин. Его обычно учтивая и даже подобострастная манера поведения сменилась наглой дерзостью. Вместо того чтобы поздороваться со мной, когда я спустилась в приемную, он медленно и нахально осмотрел меня и скромную обстановку комнаты, а затем произнес:

— Так вот где твой знаменитый муж прячет тебя! Но он не удерет от меня так легко на этот раз!

Его необычное поведение на миг лишило меня дара речи, что его явно развеселило. Я вспыхнула от возмущения, не предложила ему присесть и сама тоже осталась стоять.

— Что это с вами? Как вы смеете так говорить со мной? — сказала я наконец.

— Ничего особенного, — ответил он небрежно с заученными манерами бывалого актера. — Просто скажите, где он и его хитрая подружка сейчас. Эта прелестная парочка обманула меня. Сначала они уговорили меня участвовать в очень странной сделке, обещая золотые горы и другие блага, а потом исчезли, не заплатив мне оговоренную сумму. Но теперь я все понял, поэтому они у меня в руках! Им придется заплатить сполна. Ну, скажите мне, где они сейчас!

Я предположила, что он имеет в виду план, по которому он должен был заключить со мной фиктивный брак, но я старалась не показывать ту боль и возмущение от мысли, что мои личные дела обсуждались с незнакомыми людьми. Я просто сказала, что Видкун и Мара уехали несколько дней назад, не сказав мне, куда направляются. Также я раздраженно добавила, что не хочу ничего слышать об этих сделках Никитина с ними и что ему придется решать все свои вопросы с капитаном и не беспокоить меня своими жалобами. Это, однако, не остановило его.

— Но как вы сами? Неужели он оставил вам достаточно денег для ваших нужд? Кто оплачивает ваши счета в гостинице? — спросил он с некоторой озабоченностью.

Моим первым порывом было желание сказать ему, что это не его дело, но я тут же передумала.

— Вам не нужно беспокоиться об этом. Мои счета в гостинице оплачены заранее, и у меня достаточно денег на жизнь до того времени, когда вернется мой муж, — сказала я как можно более холодно.

Он посмотрел на меня насмешливо.

— Не будь дурой! Они обманули меня, узнав, что я им больше не нужен, а затем они избавились от тебя! Твой муж бросил тебя и никогда не вернется.

В письме к Хермоду Ланнунгу в конце августа 1924 года[115], относительно того периода, который Александра описывает в этой и предыдущей главе, Видкун писал: «Всю осень и зиму 1923 года я скитался по Балканам по заданию Лиги Наций… В марте я в основном находился во Франции (в Париже), где изучал вопросы, представляющие для меня интерес, и узнал кое-что о французских делах. Когда я уже направлялся домой, то поехал через Ютландию, которую я никогда прежде не видел и хотел посмотреть, а также посетил город Фредерисия, где находится могила Олафа Рая (он мой дальний родственник). Я пробыл там два или три дня».

Как видно, он не упоминает о событиях, произошедших в Париже той зимой, не рассказывает о неразберихе в своей супружеской жизни и не говорит о своем спутнике в этой неторопливой поездке домой через Ютландию.

До того как Ханс Фредрик Даль написал об этом этапе в жизни Квислинга, он собрал информацию, полученную от Арни Квислинга и Сигни, дочери доктора Нильса Квислинга, о том, как семья отреагировала на то, что в жизни Видкуна не одна, а две русские женщины. Известно, что отец Сигни просто рассмеялся, а вот майору Расмусу Квислингу было не до смеха — он назвал это «развратом». Даль продолжает: «Самые молодые из них поняли, что Видкун жил и работал в условиях, делающих норвежскую буржуазную мораль несколько абстрактной. Пастор и его жена предпочли не выражать свое мнение по этому поводу»[116].

Квислинг и сам прекрасно понимал, что его родители не смирятся так просто с той ситуацией, в которой он оказался. Конечно, Видкун подготовил их во время своего визита в Телемарк в октябре, когда он получил свое новое задание от Нансена. Из писем, которые он писал родителям осенью и зимой 1923–1924 года, становится ясно, что он уже известил их о том, что когда они в следующий раз встретятся с его женой, ее будут звать Мария, а не Александра, которую он просто спас тем, что вывез из России. Уже 21 января 1924 года он жаловался своим родителям[117]: «Странно, что даже самые близкие люди столь неверно истолковали единственный подлинно бескорыстный поступок, который я совершил в своей жизни».