Роберт выуживает из кармана несколько пенни и передаёт одну монету мне. Он пожимает плечами и улыбается:

— Загадайте желание.

— Хорошо.

Закрываю глаза, загадываю желание, а потом бросаю монетку в воду. Он смеётся и делает то же самое.

— И что ты загадал? — спрашиваю.

— Не скажу, иначе оно не сбудется.

Я смеюсь и поворачиваюсь уходить.

— Я загадал, чтобы, когда я вернусь домой, мой отец уже умер.

Услышав это, я останавливаюсь. В ярком солнечном свете ищу его глаза.

— Какого ёпрст, да? — говорит он и улыбается, но улыбка выглядит натянуто.

— Да. Какого ёпрст? Ты же не серьёзно? — говорю я, но подозреваю, что всё как раз наоборот.

Он пожимает плечами.

— Я не могу врать. — Он легко поддевает носком кроссовка камни вокруг фонтана, потом кривиться, и я вижу, что его глаза начинают блестеть. — Знаете, я просто хочу, чтобы всё закончилось. Люди, постоянно торчащие в нашем доме, запах, чувство обиды. Вчера приходил священник и дал отцу последнее напутствие.

Мы садимся рядом с фонтаном на скамейку. Работая с детьми, я усвоил одно правило: если они изъявили желание говорить, закрой рот и молчи. Поворачиваюсь на скамейке так, чтобы видеть его, и подпираю голову кулаком. Он наблюдает, как в облако брызг от фонтана приземляется пересмешник, встряхивает крылышками, а потом улетает.

— Я понимаю, что он — мой отец и всё такое, — говорит наконец Роберт, — но у меня такое чувство, как будто он высасывает из комнаты воздух. Как будто Земля остановилась и сможет крутиться дальше, только когда отец уйдёт. — Он обхватывает себя руками, как будто ему холодно, и рассказывает мне о курином супе.

— Знаете, мне хотелось бы содрать с его лица кислородную трубку, накрыть его подушкой и держать. Возможно, вы думаете, что он волнуется, чтобы со мной всё было хорошо, что все дела улажены и что нам после его смерти не придётся разбираться с проблемами. Но реально его волнует только он сам. Как будто я вообще не имею значения. И они говорят о нём, как о герое. Я совсем ничего не понимаю. И я не могу смириться с тем, что они считают мою маму плохим человеком. Она не такая.

Я опускаю ладонь ему на затылок. Он замолкает, как будто сегодня не в силах больше откровенничать.

— Ты голоден? — спрашиваю его через какое-то время. — Я знаю тут одно местечко. Отличная мексиканская кухня. Я плачу!

Мы оставляем мою машину на парковке, и он отвозит меня в кафе «Чёртик из табакерки», расположенное ниже по улице в нескольких кварталах. Я впервые за весь день от души посмеялся.

Мы садимся за столик возле окна и заказываем тако¹², луковые колечки и напитки.

— Итак, — говорю я, разворачивая обёртку и вытягивая из неё немного тако, — почему вам нравится быть учителем?

— Хм. Сложный вопрос. Уж точно не зарплата. И точно не обожание подростков. А если так: свободное лето, пицца или сэндвичи с курицей пять дней в неделю, тридцать шесть недель в году?

— Ну, по крайней мере, честно. — Он улыбается, и я чувствую, как внутри всё становится мягким и вязким. — Но вы не покупаете обеды в школе, — напоминаю ему.

— Да. А откуда ты знаешь?

— Возле вашего стола на полу каждый день стоит пятилитровый кулер¹³.

— Пятилитровый? Тебе не кажется, что это звучит как-то слишком дотошно?

Я растерянно пожимаю плечами.

— Настоящий вопрос вот в чём, — верчу колечко лука на пальце, — что в нём?

— Настоящий вопрос?

— У нас есть кой-какие соображения по этому поводу.

— О том, что в моём кулере? Ты серьёзно? Так что говорит народ?

— Голоса народа разделились почти поровну между арахисовым маслом с желе и чем-то вроде тофу. Я считаю, что вы больше похожи на парня, который любит арахисовое масло и желе.

— Джиф¹⁴. И джем, а не желе. Арахисовое масло на один кусок пшеничного хлеба и джем — на другой. Употреблять вместе.

— И кто тут у нас дотошный, мистер Мак?

Он широко улыбается:

— Хочу попросить тебя об одолжении. Ты можешь перестать называть меня мистером Маком? Звучит так, как будто ты разговариваешь с моим дедушкой. И, кстати, моя фамилия Мик-Нелис, а не Мак-Нелис, как Мик-Дональдс.

— Мик-Дональдс — это неправильно.

— Конечно, правильно. Именно так нужно произносить М-К.

— Ну да? Тогда почему же они подают Биг Маки вместо Биг Миков?

Он смотрит на меня какое-то время и потом смеётся:

— Ладно, ты меня поймал. Тогда как на счёт того, чтобы закрыть вопрос и называть меня Эндрю?

Эндрю?

— А что случилось с Дрю? М-м, так указано на школьном веб-сайте.

— Хорошо, тогда называй меня Дрю.

— Нет. Я буду называть вас Эндрю.

Катаю имя на языке, но оно кажется немного чужим, в хорошем смысле — к нему нужно просто привыкнуть.

— Ты серьёзно думаешь поступать в университет Хьюстона? — спрашивает он меня.

— Нет.

При моём признании его брови взлетают вверх. Я не даю ему возможности задать следующий вопрос:

— Я собираюсь в университет Луизианы. Сначала на подготовительные курсы, а потом в медицинскую школу.

— Ого! Серьёзное заявление. — Когда я усмехаюсь, он продолжает, — но мне кажется, ты не особо от этого счастлив.

Я снова пожимаю плечами:

— Ну за меня вроде как уже всё решено. Мой дедушка, когда умер, оставил мне доверительный фонд. Я — последний из Уэстфоллов. Он надеялся, что я продолжу традицию. Ещё в день моего рождения стало ясно, что я стану врачом.

— Ты этого хочешь?

— А это важно?

— Думаю, да.

— Если не будет подготовительных курсов и медицинской школы, значит, не будет и фонда. А не будет фонда, значит, не будет средств для колледжа.

Эндрю откидывается на спинку своего стула и внимательно меня рассматривает. У меня появляется чувство, что сейчас мне будут читать лекцию, так что я быстро меняю тему:

— На день студента вы носили футболку университета Оклахомы. Вы там учились?

— Да, я — оклахомец. Гордость штата Оклахома.

Он подхватывает мусор со стола и выбрасывает его в качающуюся дверь ящика, стоящего в нескольких метрах от нас, а затем усаживается обратно. Я наблюдаю, как за окном сгущаются сумерки. Мне не хочется уходить.

— Думаете, я плохой? — спрашиваю.

Он отодвигает напиток в сторону, ставит локти на стол и подпирает подбородок кулаками:

— Нет. Точно, категорически, определённо нет.

— Похоже, вы не очень-то уверены.

Он улыбается:

— А ты? Ты сам думаешь, что ты плохой?

— Иногда.

Он больше ничего не говорит. Он сейчас — в «режиме приёма» и, кажется, не торопится уходить. Поэтому я начинаю говорить, стараясь объяснить то, что сам едва понимаю:

— Знаете, у меня такое ощущение, что я больше не выдержу. Я всё думаю: нельзя же ненавидеть умирающего человека, верно? Особенно, если он — твой отец. Но я чувствую именно ненависть. Я хочу закончить эту главу своей жизни и двигаться дальше, я хочу, чтобы он умер, но очень боюсь, что, желая этого, стану чудовищем.

— Роберт, — говорит он, тянется через стол и накрывает мою руку. Его пальцы обхватывает край моей ладони и вжимаются во внутреннюю её часть. — Я не знаю твоего отца, и я не знаю, что случилось в прошлом. Но мне кажется, что я знаю тебя. Ты — не чудовище. Подозреваю, что то, что ты чувствуешь или не чувствуешь в отношении своего отца, больше похоже на самозащиту, чем на патологию.

Смотрю на его руку, сжимающую мою ладонь, и отчаянно хочу перевернуть её и почувствовать, как наши ладони соприкасаются, как переплетаются наши пальцы. Силой заставляю себя сдержаться.

— Он не любит меня, — говорю я и поднимаю взгляд, чтобы заглянуть ему в глаза.

— Ты уверен в этом?

— Он не выносит меня. Иногда мне кажется, что это потому, что у меня есть возможность стать тем, кем он уже никогда не будет. Не знаю. Самое странное, что он хотел быть врачом не больше, чем я. Но в семействе Уэстфоллов, если ты не врач, то ты никто. Они винят мою маму в том, что она забеременела, но это просто глупо. Мама бросила школу — ещё один грех Уэстфоллов, — нашла работу и содержала нас, пока отец игрался в студента. Конвульсии у отца начались на последнем году учёбы в медицинской школе, которую, кстати, он так и не закончил. Он даже никогда не работал. Но знаете, что говорят его сёстры о нём в разговоре с людьми или во время знакомства? Что он — врач. Этот статус для них и для него значит всё. А я... ничто.