— Да не мешают они мне…
— Вам не мешают, нам мешают дать заключение «годен к боевой службе в истребительной авиации».
— А если «боевой» не указывать, пропустить.
— Мы пропустим, ты ж не пропустишь? Нет. Вот и поезжай на свой Урал. Отдохни, подлечись. Мы тебя посадим на истребитель… Сколько там числится уже за тобой?
— Чего? А! Сбитых? Да не меньше дюжины уж, наверно.
— Обязательно посадим.
Когда? Месяц отпуска. Полмесяца на дорогу туда-обратно. А там карантины, переосвидетельствования, перемедкомиссии… Кончилась бы за это время война — черт бы и с ней, с волокитой, но ведь долго не кончится ни война, ни волокита.
В Пласт Михаил ухитрился-таки прибыть в аккурат на торжественное собрание трудящихся прииска, посвященное двадцать четвертой годовщине Великой Октябрьской революции, и с докладом на нем выступал брат Колька. Колька… Не Колька, а уже Николай Петрович, директор приискового управления. Горохом сыпались месячные, квартальные и годовые проценты, из которых семьдесят от числа всех занятых на производстве по добыче золота падало на долю женщин и семьдесят же от семидесяти работало в штреках, шурфах, штольнях и шахтах.
— …Но не только не снизили годовой план, а и выполнили его к седьмому ноября…
— Золотые бабочки! — выкрикнул из зала дребезжащий мужской голос.
И президиум, на девяносто процентов состоящий из приезжих представителей, зааплодировал. Золотые бабочки, а памятника им ну даже ни глиняного.
В Горький Михаил вернулся, не догуляв отпуска, и тем же следом был отправлен обратно через Урал и дальше на станцию Обь под Новосибирском, где формировался уже 283-й истребительный авиаполк, командиром 2-й эскадрильи которого назначался признанным годным к боевой службе лейтенант Галкин.
Запас
Михаилу казалось, что ему и до Оби никогда не доехать. До Оби… до Оби…
— О спрыгивании и речи и быть не может, — вспомнил он горьковского военспеца по анекдотам. — А ведь не без смысла он его рассказал. Наполеон увяз не в таких просторах, еле выскребен, Гитлер из Сибири вовсе обратной дороги не найдет, никакого соображения, куда полез, шваб припадочный… Да не допустят его не только до Сибири — за Волгу.
И в запасной полк лейтенанта Галкина направили — значит, есть еще такая возможность про запас держать.
— В запасы немощных не шлют, — радовался Михаил хоть такому исходу тыловых проволочек.
Просил резерв продовольствие, просил обмундирование, а главное — новую технику. И она уже поступала в полки.
Но беспокоила Галкина не забота, как он будет осваивать эту новую технику, а как примут в полку его назначение, откуда такой командир эскадрильи взялся.
А о нем почти все уже знали. И что орденом Красной Звезды награжден за финскую, и что за Отечественную сбил и уничтожил более двенадцати вражеских самолетов, и что в последнем из боев сражался до последней возможности с пятью «мессерами», и что с перебитой левой рукой вывел самолет из отрицательного пике и сумел посадить его на поле, не повредив, и что…
Ах, писари, писари… Сколько бы подвигов кануло в Лету, не будь вас в штабах.
Новая техника. К новой ложке пока привыкнешь, горшок щей расплещешь, самолет — не ложка. И ладно бы только самому переучиться, а то ведь надо было еще и молодежь учить, которая вообще, кроме как на У-2, ни на чем не летала. И по восемь часов в день, забывая про обеденный перерыв иногда, — взлет, посадка, зона, круг, круг, зона, посадка, взлет. Одного «аса» ссаживаешь со «спарки», другой уже топчется, ждет не дождется своей очереди. А тут еще осколки начали о себе напоминать: рука то горела, как тарантулом укушенная, то немела до бесчувствия, хоть ножом режь ее. И уж совсем ни к чему задергался шейный нерв в спазмах, стягивающих голову набок. И хотя после горьковских мытарств дал он себе зарок за версту обходить этих врачей, пришлось свернуть навстречу своему полковому. Выслушал жалобу. Подумал. И выдал рецепт. Устный и самый короткий, пожалуй, за всю историю военно-медицинской практики:
— Перебори. — И уже по дороге из санчасти на ужин в столовую: — Кто-то из отцов медицины, не помню точно… Да Гиппократ же, по-моему, и сказал: нет болезни страшнее самовнушения, и нет лекарства эффективней самовнушения.
Свирепствовали морозы, отменялись полеты, одолевали просьбами помочь председатели колхозов, волки начисто вырезали овец в кошарах, обнаглев до того, что среди бела дня собак вытаскивали из-под крылечек и конур и тут же во дворах разрывали на куски: по деревням из мужиков немощные старики да малые ребята. И ни ружья ни у кого, ни хорошей палки дров, кизяком да соломой печи топили, а что это за топливо, по радио минус пятьдесят градусов передают. К утру ополоски в шайках под рукомойниками замерзали. И шли на слом вековые амбары, ломались тыны и плетни, трещали щелеватые жерди огородных прясел. Война.
Из дневника техника по вооружению 283-го истребительного авиационного полка Николая Степановича Чечеля:
«31 марта 1942 года.
Командиру нашей 2-й эскадрильи лейтенанту Михаилу Петровичу Галкину присвоено звание Героя Советского Союза.
Нашу эскадрилью он принял недавно, здесь. Дрался он до ранения на Южном фронте. Имеет 6 или 7 сбитых самолетов противника. Кроме того, 5 самолетов зажег при штурмовках, налетах на вражеские аэродромы: Орден Красной Звезды он уже носит. В общем, заслуженный летчик. Посмотрим, как он покажет себя в нашей эскадрилье. Только это не скоро будет. Если мы уедем отсюда через месяц, то это уже будет хорошо. Все дело в том, когда получим машины и когда будет подготовлен летный состав. Летчики у нас в основном — зеленая молодежь…
«Внимание! Общая команда! Полк, поэскадрильно, 1-я на правом, 2-я на левом фланге — становись!» — это скомандовал начальник штаба, майор Тетерядченко.
Я схватил тетрадь, ручку, чернильницу и скорей в строй. Построение было по случаю присвоения нашему командиру звания Героя Советского Союза.
Произносились торжественные, речи, раздавались бурные аплодисменты. И все это для лейтенанта Галкина. А он, высокий, стройный и красивый, но скромный, с красным от смущения лицом, стоял перед строем и, вероятно, хотел, чтобы поскорей закончился весь этот церемониал.
Когда закончились громкие поздравительные речи, тихо и скромно, без рисовки, сказал небольшую ответную речь сам Галкин.
В заключение начальник штаба провозгласил горячую здравицу в честь нового Героя. Все ответили громким «ура!» и бурной овацией. На этом построение закончилось».
Позднее в своих воспоминаниях бывший заместитель командира 2-й эскадрильи 283-го ИАП Иван Грищенко расскажет:
«С Мишей Галкиным я познакомился на авиабазе у станции Обь, вблизи Новосибирска, где-то в конце марта — начале апреля 1942 года. Мы приехали на формирование с Волховского фронта. Миша после ранения и выздоровления находился в резерве в одном из тренировочных запасных полков. Здесь он был назначен в наш полк командиром 2-й эскадрильи, в которой я был заместителем командира. Его приход был тепло встречен летным и техническим составом. Я тогда выстроил эскадрилью, представил ее новому комэску, и с того момента началась наша совместная работа по подготовке эскадрильи к отправке на фронт. Так как Михаил после госпиталя был физически ослабленным, то всю летную работу по подготовке эскадрильи по большой мерке я старался взять на себя, хоть мне это редко удавалось, поскольку было заметно, что Михаил, несмотря на свое неокрепшее здоровье, старается сам хорошо все изучить и владеть новыми самолетами, научить этому молодых летчиков. В это время и был получен Указ Президиума Верховного Совета о присвоении ему звания Героя Советского Союза. Поздравляя его с высокой наградой, один из друзей спросил у Михаила:
— Почему ты никогда не уклонялся от боя, даже тогда, когда их во много раз было больше?
— Потому, — ответил Михаил Петрович, — что я круглый сирота. Я сын самой земли, если разобраться. Она мне и за отца, и за мать, и за Родину».