Говорил он на чистом английском языке, и скорее по этому безупречному выговору, нежели по голосу, Молдер, хоть и не сразу, но опознал в конферансье давешнего клоуна. Но, похоже, все присутствующие одинаково хорошо понимали речь ведущего — хотя публика здесь собралась весьма разнородная. Были среди гостей и индусы в тюрбанах, и несколько африканцев в национальных одеждах (впрочем, в европейской одежде выходцы из жаркой Африки тоже присутствовали), а также представители Дальнего Востока: китайцы, японцы, корейцы или вьетнамцы, Молдер не очень-то в них разбирался. Кажется, был далее один эскимос…
— Il fine giustifica i mezzi note 9, — продолжал ведущий, находившийся на ярко освещенном пространстве. — Так говорил незабвенный Макиавелли, забывая лишь одно — требуется сначала определиться с самой целью. Ведь, так сказать, aequat causa affectum note 10. Цели бывают малые и большие, но у всех они разные. Одной цели на всех не существует. Лишь у малых сообществ людей, волею судеб вынужденных держаться вместе, — например, у вас, господа, — порой возникает общая цель. И цель эта — выжить, не более, но и не менее. Ab uno disce omnes note 11.
Молдер никак не мог понять, к чему клонит этот любитель изощренных цитат. Несмотря на свое первоначальное заявление, конферансье разливался соловьем, так что Молдер даже начал коситься по сторонам. В душу ему закралось подозрение, что выступление бывшего клоуна предназначено лишь для отвлечения внимания. А тот все говорил и говорил…
— Но достижение цели как раз определяется средствами. А они у нас не скажу, чтобы безграничные, но многим из вас покажутся фантастическими. Не буду долго утомлять присутствующих пустыми словесами, скоро вы все увидите сами. Как говорят на родине Мольера, Вольтера, Фантомаса и многочисленных Людовиков: «A beau mentir qui vient de loin» note 12. Скажу честно, выбор вам предстоит нелегкий, но никто и не заставляет вас, по образному выражению современников Цезаря, «emere catullum in sacco» note 13.
Конферансье умолк. Левая стена храма плавно и бесшумно поднялась вверх (хотя Молдер мог бы поклясться, что каменная кладка у нее была самая настоящая), и яркий солнечный свет залил до того погруженное в полумрак помещение. Присутствующие непроизвольно повернулись в ту сторону, откуда упал свет, — а поскольку каждый сидел на отдельной тумбе, то многие развернулись всем корпусом, полагая, что самое интересное можно будет увидеть именно там.
Их глазам предстала самая обычная улица европейского города, каких Молдер видел во множестве. По ней торопился какой-то прохожий, по всей видимости, не подозревающий, что оказался в центре внимания полусотни внимательных глаз; впрочем, он быстро скрылся из вида, спеша по своим делам.
— Перед вами Ливерпуль тысяча девятьсот пятьдесят первого года, — человек в свободных одеяниях подошел к самому краю несуществующей сейчас стены и вещал с видом лектора, стоящего у проекционного экрана, разве что указки в руках не хватало — Вот тот старенький неказистый дом расположен по адресу Аллертон, Фортлин-роуд, двадцать. Через несколько минут оттуда выйдет четырнадцатилетний мальчик и побежит на автобусную остановку. В автобусе он встретится с другим мальчиком, младше его на восемь месяцев. По дороге в школу они встречались в автобусе и раньше, но сегодня познакомятся, и выяснится, что оба страстно любят музыку. Il n'y a que deux especes de musique, la bonne et la mauvaise note 14. Зовут мальчика, который сейчас предстанет вашему взору, Джеймс Пол Маккартни. Если сломать ему пальцы, выбить зубы или, не приведи Господь, нанести повреждения, несовместимые с жизнью, мир вокруг этих стен чуть-чуть изменится. Когда вы выйдете отсюда, все будет выглядеть по-прежнему, только не будет музыки «Битлз» как понятия. Только вы будете помнить их песни — если знаете их сейчас, конечно. «When I find myself in times of trouble mother Mary comes to me speaking words of wisdom, let it be» note 15. Есть среди вас желающие чуть-чуть изменить мир?
Вопрос был отнюдь не риторическим — безымянный конферансье-лектор ждал ответа, глядя в зал с вежливой и чуть ироничной улыбкой. Вернее, как мгновенье спустя понял Молдер, этот странный человек ждал, что ответа не последует, — вопрос был с подвохом. Собравшимся ничтоже сумняшеся предложили изменить прошлое. Зачем? И у кого достанет дури принять предложение?
Один нашелся. Воздвигся в третьем ряду и переступил с ноги на ногу. Его движения сопровождались немелодичным звоном — будто слон ворочался в посудной лавке. Воздвигшийся, похоже, был скандинавом — еудя по баскетбольному росту и нечесаной копне белобрысых волос. И еще он был металлистом. Вот это уже практически наверняка — а кто еще по местной-то жаре станет щеголять в кожаной куртке системы «косуха», обвешанный с головы до ног цепями и прочими причиндалами? Исходя из столь тщательно соблюдаемого имиджа, логично было бы предположить, что где-нибудь в кустах у подножия горы спрятан навороченный «Харлей», содержащийся в неизмеримо большей чистоте, чем его хозяин.
— Извините, — произнес скандинав, и по всему было видно, что это слово не входит в его активный -лексикон. — А что будет, если его того… похитить? Притащить сюда?
— Согласен, это наиболее гуманный вид изменения реальности, хотя и absurdum in adjecto note 16 — все с той же ироничной улыбкой пояснил конферансье. — Что ж, там, в девятьсот пятьдесят первом году посчитают, что ребенок пропал без вести, а из этого храма выйдет одаренный юноша. Только не факт, что в изменившихся для него обстоятельствах он сможет сочинить именно те мелодии, которые написал, находясь, так сказать, в родной среде обитания, Ach mein lieber Augustin, Alles ist weg! note 17.
— О'кей. Я иду, — решительно сказал металлюга и повел широкими плечами.
— Поторопитесь, — посоветовал конферансье, — до выхода мальчика из дома осталось меньше трех минут. Adhuc sub judice lis est note 18.
— Тебе не кажется, — прошептал Заборин на ухо Молдеру, — что все это здорово смахивает на представление театра абсурда? Ионеско note 19 отдыхает…
Белобрысый гигант, у которого лишь на больших пальцах не было нанизано перстней, решительно двинулся к тому месту, где раньше была стена, а теперь открывался проход в прошлое. Но путь ему преградил Вячеслав Заборин.
— Нет, — категорично сказал русский, — ты не пройдешь.
— Это еще почему? — удивился скандинав.
— Потому, что я не пущу. Потому что я не хочу терять друзей, которых люблю, а если ты выполнишь задуманное, они станут другими. Потому что я не хочу терять детство, в котором песни «Битлз» были словно глоток свободы, — он вдруг разволновался, что было на него вовсе не похоже, и перешел на родной язык: — Твою мать! Чтобы ты использовал мои грезы в своих сраных целях! Чтобы со своими долбаными металлистами испохабил священные мелодии! Да знаешь ли ты, как мне дорога память о чудом доставшемся, плохо вырезанном развороте из «Сержанта Пеппера», который висел у меня над кроватью?! Да я мальчишкой экономил на завтраках, чтобы за рубль сраный купить «Кругозор» note 20 с портретом кумира и парой плохо записанных треков! Да еще бегать по всему городу приходилось, то один киоск закрыт, то в другой еще не привезли, то в третьем все распродано…
Молдер, конечно, из этой прочувствованной речи ничего не понял, но эмоциональный накал передался и ему.
— Че-о?! — чисто конкретно возмутился белобрысый, удивленно вылупившись на какого-то вшивого интеллигента в галстуке, осмелившегося встать на его пути к изменению мира.
Любитель «металла» был чуть ли не на голову выше Заборина и значительно шире в плечах. Видать, рядом с русским чувствовал он себя этаким гигантом и ни на секунду не сомневался, что справится с неожиданным противником одной левой. Молдер имел насчет этого другое мнение — по тому, как грамотно и аккуратно, будто на мягких тигриных лапах, двигается Заборин, у него создалось впечатление, что в своей российской спецслужбе коллега занимался не только кабинетной работой. Поэтому Молдер не стал сломя голову нестись на помощь. Просто на всякий случай встал и шагнул ближе, — мало ли что.