Самым примечательным событием 1898 года был конечно же выход в мае книги стихотворений «Тишина». В ней еще заметнее проявилось стремление Бальмонта к целостности поэтического сборника, что выразилось в композиционной циклизации, свойственной многим поэтам-символистам. Двенадцать разделов книги Бальмонт назовет «лирическими поэмами». Эти «поэмы» объединены не только сквозными символическими мотивами, но и определенным лирико-философским настроением, навеянным космической лирикой Тютчева, древними индийскими Упанишадами в их теософском истолковании Блаватской и трактовках в исследованиях М. Мюллера.

Философский настрой книги задан тютчевским эпиграфом: «Есть некий час всемирного молчания». Натурфилософская лирика Тютчева воспринималась символистами (Мережковским, Брюсовым, Вяч. Ивановым) как некая ранняя модель символизма. В «Элементарных словах о символической поэзии» Бальмонт подчеркивал, что Тютчев «первый из русских поэтов понял великую философскую сложность жизни Природы, ее художественное единство и полную ее независимость от человеческой жизни». Сжатую характеристику лирики Тютчева можно найти также в бальмонтовской лекции «О русских поэтах» и в обзоре 1900 года для английского журнала «Атенеум», где он выделяет как главный мотив тютчевской лирики «грозный голос хаоса».

Однако трагизм поэзии Тютчева был не вполне созвучен элегической минорности Бальмонта. Ему ближе не «голос хаоса», а «голос молчания». Значительный фрагмент из книги Е. П. Блаватской «Голос Молчания» Бальмонт перевел с английского и включил в свою статью «Кальдероновская драма личности» (1903). Он полагал, что религиозно-философские концепции Упанишад родственны символизму: постигая «голос молчания», поэт постигает «всемирное Я».

Название книги «Голос Молчания» мелькает в его переписке с Брюсовым. Бальмонт пытался доказать Брюсову приоритет индийской мудрости перед греко-римской. С конца 1890-х годов идеи и образы индийской мифологии, в том числе космогонические, окрашивают все творчество Бальмонта-поэта. Теософская идея мистического богопознания, мысли о перевоплощении человеческой души и космической эволюции духовного абсолюта увлекли Бальмонта, однако оккультизму Блаватской, как и позднее антропософии Р. Штейнера, он остался чужд. Вообще, когда речь идет о миропонимании Бальмонта, следует иметь в виду, что он многое брал не рассудком, а чувством: доказательства, как он подчеркивал, ему не требовались.

Лейтмотив «тишины» — сквозной во всех «поэмах» (разделах) бальмонтовского сборника «Тишина» — включает в себя весьма сложное содержание. В «Мертвых кораблях» «тишина» — это вечный покой, равнозначный смерти, небытию.

В следующих «поэмах» сборника «тишина» поэтически осмысляется уже как космическое «всемирное молчание», которое необходимо «услышать» внутренним слухом, соединившись с «Великим источником». В статье «Кальдероновская драма личности» Бальмонт заметил: «Земная жизнь есть отпадение от светлого Первоисточника». Поэтическое воплощение эта мысль нашла в символическом образе «искры» из одноименного цикла:

Усложняется символика «ветра»: если в «Мертвых кораблях» «пловцы» были обмануты «шепотом ветра», то в «Искрах» лирический герой мечтает погрузиться в «ясное безветрие без плачущего я…».

Оказывается, что «тишина» — не только состояние природы, «дыхание космоса» в ней, но и некое душевное откровение — услышавший «голос молчания» обретает высшую свободу:

Именно в книге «Тишина» зарождается миф о Бальмонте — «стихийном гении», причастном природным явлениям («Я вольный ветер, я вечно вею…», «Я, как ландыш, бледнея, цвету…»):

«Белая» окраска «тишины» (к примеру, в «Мертвых кораблях» «тишь моря» имеет характерную цветовую окраску: «Белый снег ложится, вьется над волной, / Воздух заполняя мертвой белизной») приобретает своеобразный налет мистики. В мироощущении «светлого гения», который «когда-то был сыном земли», исчезли границы между «правдой» и «ложью», «добром» и «злом», он живет «в мире сновидений»:

Показательно, что книгу «Тишина» «очень одобрил» философ Владимир Соловьев. «Поэзия Бальмонта того времени, бестелесная, воздушная, снежно-белая, была сродни самому Соловьеву. И на Бальмонта Соловьев произвел неизгладимое впечатление», — свидетельствовал его современник, поэт и критик Сергей Соловьев[5], ссылаясь на бальмонтовскую характеристику философа в стихотворении «Воздушная дорога» (из книги «Только Любовь», 1903).

Эпиграфом к «поэме» «Воздушно-белые» Бальмонт взял слова из «Книги Тэль» У. Блейка, которого он называл «праотцом современных символистов», чей путь — «строгий путь отвлечения». «Отвлечение» — уход лирического героя поэта от «дум земных» в «Храм Гениев мечты», что особенно наглядно проявилось в цикле «Снежные цветы». Воспевая «уход» в мир мечты, Бальмонт не боится использовать привычные метафоры, как, например, «строить воздушные замки»:

Стихи о любви включены в цикл «В дымке нежно-золотой». Любовь обманна, она живет «однодневкой золотой», в то же время открывая лирическому герою «бессмертный родник» красоты:

Однако «красота любви» не только обманна, она опасна:

В цикле «Мгновенья правды» Бальмонт по-своему осознавал неразрешимость противоречия между «мгновеньем» и «вечностью». Он задавал себе мучительный вопрос в статье «Кальдероновская драма личности»: «Одно из двух: или наша жизнь имеет реальную ценность, философскую и конкретную действительность каждого мгновения, или она не имеет ее и существует лишь как символ… <…> как красочное пятно в картине, скрытой от наших глаз». Поэту казалось, что ответ в соединении личности с «Первоисточником», но «не теряя себя». В стихотворении «Зов» он утверждал: