С пребыванием там связана странная «мистическая» история, позднее описанная Бальмонтом в рассказе «Шорох жути» (впервые опубликован в рижской газете «Сегодня» в 1928 году). Выяснилось, что на снятой даче водилась «нечистая сила» — «вещи срывались с мест, летали по воздуху и разбивались вдребезги». После очередного ночного «погрома» посуда оказалась перебитой «до последней чашки», со стены в спальне сорвалось и упало на умывальное ведро зеркало. Перепуганные «дачники», собрав нехитрые пожитки, пешком отправились в Москву за десять верст, так как пригородные поезда отменили.

Особенно ужасной станет зима 1919/20 года: от голода, холода, болезней страдали все четверо (поэт болел «испанкой» — гриппом). Это побудит Бальмонта хлопотать о командировке за границу для работы над книгой для Госиздата. Разрешение, при содействии А. В. Луначарского, будет получено. Луначарский всегда ценил «большой талант» Бальмонта и старался вовлечь его в культурное строительство новой, Советской России.

Начиная с лета 1917 года у Бальмонта не раз возникала мысль уехать во Францию, в обжитой им Париж. Когда эта возможность откроется, накануне отъезда он напишет жене: «Но нет радости в моем сердце. Одно лишь ощущение, что я принес крайние жертвы, чтобы эта поездка осуществилась, ибо так должно. У Нюши настоящая чахотка <…>. О Елене <врач> Селивановский сказал, что от смертельной болезни ее отделяет муравьиный шаг (у нее было воспаление в легком. — П. К., Н. М.). Миррочка всю зиму хворала <…>. Новой зимы в Москве им вовсе не выдержать».

А в 1918 году было конфисковано родовое гнездо Бальмонтов в Гумнищах, и брат поэта Александр два года безуспешно искал справедливости у новых властей, обращаясь даже в Москву в Совет народных комиссаров.

Период 1917–1920 годов в жизни Бальмонта был не только временем борьбы за существование, но и временем глубоких раздумий о жизни. Он, славивший любовь, бывший кумиром женщин и нередко бравировавший этим, 9 сентября 1917 года пишет Екатерине Алексеевне, что «устал от чувств», устал от любви: «Нет, я ни к кому бы сейчас не стал спешить, побуждаемый любовью. Если я не так устал от чувств, как ты, все же я устал. И если бы все мои любви вдруг волею Бога превратились в сестер моих, любящих друг друга, а ко мне, не считаясь, устремили лишь сестрину любовь, я, вероятно, вздохнул бы с безмерным облегчением. Больше яда в любви, чем меда. Или нужно любить, как Дон Жуан. А этого последнего мне, в сердце, что-то давно уже не позволяет».

Впрочем, Бальмонт напрасно зарекался. Весной 1920 года он познакомится с княгиней Дагмарой Эрнестовной Шаховской, которую звал просто Дагмар. Родом из Эстонии, баронесса Лиленфельд, по матери она имела русские корни, воспитывалась на русской культуре. Бальмонт считал ее полушведкой, полуполькой. Знакомство с ней обернется настоящей длительной любовью — об этом говорят его письма к ней. От Бальмонта Дагмар родит двоих детей: Георгия (1922–1941) и Светлану (родилась в 1925 году). Но о ней пойдет речь дальше.

Заметно усилилась в эти годы тяга Бальмонта к религии. Всегда подчеркивавший пантеизм, «всебожие», он и теперь говорил о своей многогранности, о готовности быть с мусульманином мусульманином, с индусом — брахманом, но, посещая православные храмы, признавался, что все более «захвачен красотой христианства». «Пасха здесь была совсем печальная, холодная и без торжественности, — сообщает Бальмонт жене 30 апреля 1918 года, — но зато Пасхальная ночь была светлым торжеством всех сколько-нибудь религиозно настроенных. Такой искренний подъем, такие искренние восклицания, торжествующая вера в ответном „Воистину Воскресе!“. Я еще никогда в православной церкви не чувствовал такого красивого душевного единства между священником и молящимися, которых было очень-очень много».

Бальмонт обращается к Библии, перечитывает Евангелие, особенно — Деяния апостолов. «Сейчас только что прочел с наслаждением 1-е и 2-е послания Петра. В них много красоты и внутренней силы. Петр с детства мой любимый в Евангельской повести». Много созвучного себе находит он в Евангелии от Иоанна, о чем пишет Екатерине Алексеевне: «И хорошо, что Христос в благовестии Иоанна — единственном благовестии, сказал: „Я есть дверь: кто войдет Мною, тот спасется, и войдет, и выйдет, и выйдет, и пажить найдет“. И всего лучше Его слова: „В доме отца моего обителей много. А если бы не так, я сказал бы вам: Я иду подготовить место вам“».

Несмотря на невзгоды, главным в жизни Бальмонта все это время оставалась Поэзия — то, что было его призванием и судьбой в высоком смысле слова. «Не поддаюсь мутным туманам и упорно дышу золотым воздухом Поэзии», — читаем в письме жене от 22 апреля 1918 года. По письмам к ней можно восстановить творческую жизнь поэта и связанную с ней литературную деятельность.

«Воздух поэта» — это в первую очередь жизнь духа: искусство, литература, наука, религия, философия, история, постоянный интерес к которым отражается в широком круге чтения Бальмонта. Поэт продолжал изучать языки и старался читать на языке оригинала. Так, 29 октября 1919 года он сообщает Екатерине Алексеевне, что в последнее время по-гречески читал Евангелие, по-латински — Саллюстия, по-испански — Кальдерона и других испанских авторов, по-итальянски — романы Фогаццаро, по-французски — драмы Гюго и «Историю провансальской литературы», по-немецки — Новалиса, по-английски — книгу «некоего знатока Достоевского», по-шведски — Сельму Лагерлёф и т. д. Много и охотно читал он книги по естественным наукам. Увлекался религиозно-философской литературой, возвращался к трудам по теософии Е. Блаватской и по антропософии Р. Штейнера. «Читал немецкие книги о Христе, — пишет Бальмонт 4 февраля 1920 года. — Но мне не нравится та форма синкретизма, которая меня отталкивает в книгах Штейнера и у Блаватской. Я беру, брать хочу всякое явление в его единственной отдельности. Все остальное есть мертвящая схема, умственный гербарий, религиозно-философская схоластика. Сколько бы ни было связи и сходства явлений с другими явлениями, лишь степенью его отдельной единственности оправдана жизнь и Вселенная».

От политики Бальмонт отвернулся, ушел в себя, как он выразился, «в свой атом». Конечно, совсем отгородиться от реальной жизни он не мог. Ему приходилось выступать на вечерах поэзии, участвовать, говоря современным языком, в разного рода общественно-культурных мероприятиях, встречаться с другими поэтами и писателями. Так, к примеру, 14 января 1918 года на вечере у Михаила Осиповича Цетлина (поэт, выступавший под псевдонимом Амари), где встретились представители «старых» и «новых» течений, Маяковский читал поэму «Человек». От символистов, кроме Бальмонта (в конце вечера он прочел сонет), присутствовали Вяч. Иванов, Ю. Балтрушайтис, А. Белый, от футуристов, кроме Маяковского, Д. Бурлюк, В. Каменский, среди других — М. Цветаева, Б. Пастернак, П. Антокольский, И. Эренбург и еще несколько человек. В сентябре 1918 года Бальмонт вместе с другими писателями в Обществе любителей российской словесности занимался подготовкой 100-летнего юбилея И. С. Тургенева, написал статью и стихотворение «Тургенев — первая влюбленность». 20 декабря его избрали почетным членом этого общества.

Среди тех, с кем поэта связывало «какое-то скрытое духовное родство» и от встречи с которыми радость его была «остра и велика», Бальмонт называет в воспоминаниях о Блоке Юргиса Балтрушайтиса, Вячеслава Иванова и Марину Цветаеву.

Балтрушайтис всегда оставался преданным другом Бальмонта, но после Октябрьской революции он постепенно отходит от литературы. Правда, в декабре 1918 года в Москве был организован вечер Балтрушайтиса в связи с двадцатилетием его творческой работы, на котором среди других писателей выступал Бальмонт. С образованием Литовской республики в 1921 году Балтрушайтис стал ее чрезвычайным посланником и полномочным представителем в РСФСР. В 1939 году, выйдя на пенсию, он приехал в Париж и там встретился с Бальмонтом.

Вячеслав Иванов во время мировой войны, как и Бальмонт, был настроен патриотически, во время революции был близок к группе «Народоправство», заседания которой посещал и Бальмонт. В их позициях, при отдельных несовпадениях (Иванов делал акцент на религиозном самосознании народа), оставалось общее основание: в статьях 1917 года оба утверждали, что истинная революция — это творчество, а не насилие, иначе восторжествует демон разрушения и произойдет взрыв темных сил. «Ураган, — писал Вяч. Иванов в статье „Революция и самосознание народа“, — выкорчует сады и рощи и нетронутым оставит глухие дебри, где ютится мрак и водится лютое зверье». В одном из осенних писем 1917 года Бальмонт сообщил жене: «Видел Вячеслава Иванова. Очарован им. Но он мудрый Лис с пушистым хвостом».