Жорж умолк и с видом победителя воззрился на Балтова, словно ожидая каких-то возражений и готовясь повергнуть их в прах. Но Балтов не отозвался и, зажав в зубах папиросу, молчал с насмешливым видом. Он понимал всю непрактичность идей Жоржа, но не пожелал ему возражать. Возможно, он и раньше слышал и от Жоржа и от других лиц подобные филиппики против зла и подобные планы борьбы с ним, не осуществимые и не исполнимые в настоящее время. Аврамов же не мог сдержать своего восхищения этими замечательными идеями и спросил:

— Но в таком случае почему у нас не примут этих разумных и правильных мер? Ведь это спасло бы наше отечество. Неужели у нас не хватает патриотизма! Вот, например, Народное Собрание…

— Народное Собрание, бай Аврамов?.. — перебил его Жорж, нахмурившись. — Если бы Народное Собрание, вместо того чтобы выносить целую кучу ненужных решений, издало во время последней сессии такой закон, это спасло бы Болгарию… И тогда Болгария обязана была бы воздвигнуть памятник каждому депутату при жизни… Но дело в том, что Народное Собрание… Впрочем, довольно; как говорится: «Не буди собаку, залает»… Вы сказали: патриотизм, отечество… Ах, бай Аврамов, сразу видно, что вы из провинции. Там, в Добриче, быть может, есть еще спрос на такие товары, как патриотизм и отечество; а в Софии евреи-старьевщики, и те не дадут за них ни гроша. Эх вы, провинциал, провинциал… Здесь каждый, кто может, дерет шкуры, пользуется своим положением, набивает карманы… И все за счет народного добра… Понимаете?

Тут Жорж внезапно прикусил язык, так как сидевший за соседним столиком очень важный господин с бакенбардами и черной толстой палкой в руке встал и повернулся в его сторону.

Господин, очевидно, собирался уходить; он посмотрел на Жоржа и протянул ему руку.

— Жорж, ты читал ноту? — спросил он, лукаво усмехаясь.

— Да, русские опять бросают слова на ветер… Пожалуйте к нам, присаживайтесь… Не угодно ли кружку пильзенского пива? — предложил Жорж чрезвычайно любезным тоном, подвигая стул важному господину.

— Спасибо, Жорж, мне пора на ужин… Кстати, ты тоже получил билет на завтрашний вечер?

— Получил и приду… Выпейте хоть рюмку коньяку…

— Мерси, мерси, я спешу…

Господин с бакенбардами стал пробираться между столиками сквозь уже редеющую толпу посетителей и вскоре ушел.

Лицо у Жоржа внезапно стало тревожным. Он сказал Балтову шепотом:

— Балтов, как это мы его не заметили? Ведь он сидел у нас за спиной!

— Это Даскаров-то? А я его видел и думал, что и ты его заметил, — равнодушно отозвался Балтов. И, посмотрев на часы, он поднялся.

— Куда ты? — спросил его Жорж.

— Иду ужинать.

— Подожди, пойдем вместе.

— Да, да, пойдемте, — сказал и Аврамов, но только пошевельнулся, а с места не встал — болтовню Жоржа он, должно быть, предпочитал ужину.

— Но ведь мне по Родопской, а вам — в другую сторону, так что мы все равно расстанемся за порогом, — сказал Балтов и стукнул по столику, призывая кельнера.

— Как, неужели ты собираешься расплачиваться? Брось, это мое дело! — и Жорж отстранил руку Балтова, который уже сунул ее в карман, чтобы вынуть кошелек.

— Нет, я твоих денег не возьму… Я придерживаюсь немецкого правила: сам пил, сам и плати, — возразил Балтов.

— Черт побери эти немецкие правила и твоих немцев! Ты знаешь, что я терпеть не могу этих гешефтмахеров! Я стою за славянское гостеприимство! — крикнул Жорж и грубо оттолкнул приятеля от кельнера, явившегося на зов. Балтов бросил на него не то недовольный, не то удивленный взгляд.

— Прощайте… Прощай, Аврамов. Вверяю тебя попечению этого «гостя-краснобая на казенном пиру».

И Балтов, усмехаясь, направился к выходу.

К тому времени пивная уже почти опустела. Чиновники разошлись ужинать. Шум поутих; густые темные клубы дыма медленно плыли над столиками и над головами полутора десятков краснощеких чехов и немцев, которые мужественно сидели на своем посту перед батареей полных и пустых кружек. Усевшись поближе к свету, несколько болгарских дипломатов углубились в газеты; они читали «Нойе Фрайе Прессе», стараясь угадать, к каким последствиям приведет нота России относительно нигилистов. Оставалось также человек десять болгар, но они не пили и не читали; разговор их вертелся вокруг балов и прочей злобы дня.

Жорж снова зажег папиросу и выпустил изо рта длинную струю дыма, но лицо его стало каким-то озабоченным, и Аврамов это заметил.

— Кто тот господин, который поздоровался с вами? — спросил он.

Жорж нахмурился и вполголоса объяснил, что Даскаров его сослуживец, а чин у него большой; он назвал также учреждение, в котором оба они служили.

— Он опасный зверь, — продолжал Жорж, — если подслушал что-то, немедленно пойдет с доносом к начальству, а я бранился громко… Верьте не верьте, но руку ему я подал с отвращением… А что если завтра — донос, интрига… останется только удивляться да голову ломать… Да! Вы счастливы, бай Аврамов, в своей благословенной провинции… там ничего подобного нет.

— Ну, и у нас все это есть; но в провинции, пожалуй, легче знать, кто тебе враг, а кто друг, — отозвался Аврамов.

— Да, да, — горячо проговорил Жорж, — тут повсюду разврат и лицемерие… Не ищите сильных характеров среди здешних чиновников, этих «крепких винтов в правительственной машине», так их называют некоторые; чиновники держатся тех взглядов, какие им предписывают, и кланяются тому богу, на какого им укажут. Стараясь сохранить за собой теплое местечко, они готовы пожертвовать всем тем, что делает человека человеком. Вы знаете, что и я чиновник; однако от своих убеждений я не отрекаюсь… Я в оппозиции… Убей меня, но я не назову черное белым — такая уж у меня натура. Правда, я не кричу о своих убеждениях на площадях… Впрочем, многие думают и смотрят на вещи так же, как я, но мысль свою они зарывают глубоко, так сказать, бросают ее в колодец, и хоть задуши их, все равно их не раскусишь. Встречаются также сотни политических хамелеонов, которым стыдишься подавать руку. И ведь они — важные птицы, влиятельные чиновники, все домов себе понакупили, благополучие свое устроили… А честные, независимые натуры голодают на улицах или прозябают в каких-нибудь глухих углах, всеми забытые и пренебрегаемые. Вот, например, наш Аврамов… ах, какой он честный малый, как добросовестно служит — редкий человек, говорю вам. Вы можете гордиться таким братом…

— Но он мне не брат.

— Да, простите, я и позабыл… он ваш однофамилец. Все равно. Он отличный чиновник, а ведь так и умрет на скромном посту архивариуса. Разве нет? Матушка Аврамова, когда родила его, не потрудилась сломать ему хребет; вот он и не может кланяться, а ведь это большой недостаток, не правда ли? Все это просто страшно.

Жорж заказал еще две кружки. Его распаляли собственные слова, и, осуждая пороки общества, он все больше разгорался, становился все болтливее, ибо легче всего быть красноречивым, когда критикуешь — это подстегивает и возбуждает. Однажды заговорив на животрепещущую тему, Жорж уже не хотел с ней расстаться. Поощряло его и то, что в лице Аврамова он нашел внимательного слушателя. И он снова начал:

— Да, вот какое у нас общество, любезный Аврамов, вот какова наша столичная чиновничья интеллигенция — я имею в виду мужчин… А о женщинах и говорить нечего! Что они такое? Куклы… Только о модах и думают… Загляните когда угодно в модные магазины — увидите, что они битком набиты нашими дамами… Платьишка себе сшить не умеют, а знают названия разных дорогих тканей и нарядов, разбираются в качестве всяких там штофов, плюшей, парчи, лионского атласа и атласа-мервелье, всяких сорти-де-балей и ажурных мантилий и прочих парижских тряпок… Писарихи мечтают одеваться, как жены их начальников, жены этих начальников — как жены министров, жены министров — как майорши, а майорши привозят из Берлина такие платья, какие носит германская императрица… Безобразие! Не можешь удержаться от возмущения… А балы? Ну, там женщины в своей стихии… Там наглядно убеждаешься, как смешны эти создания, которые могут дышать лишь под грузом разных побрякушек, кружевцев, бантиков, вообще всякой мишуры и дряни. У нас самая ограниченная, самая пустая дамочка, понятия не имеющая о тысяче вещей, которые обязана знать каждая женщина, танцует все танцы, какие были в моде при дворе Людовиков XIV, XV и XVI: и польку, и кадриль-монстр, и лансье с его смешным кривлянием, которое называется «реверанс». И все это господин Балтов называет прогрессом и культурой!.. Впрочем, нетрудно объяснить, почему женщины — такие пустышки; ведь женщина — это смесь суетности, капризов и глупости… Она не настоящий человек, как сказал один ученый. Но мужчины, мужчины со своими фраками и шапокляками, в которых они появляются на балах!.. Жалкие кавалеры — срам да и только! И все это сходит за прогресс, за культуру болгарской столицы!