Скоро они уже не расставались. Маруська спала в ногах барыни. Под утро её выпускали в фортку. Под первым впечатлением, возвращаясь с прогулки, она всегда стучала лапкой в окно, и барыня её впускала, сначала сердясь на эту дерзость, затем уж удивляясь на понятливость. Но что было ещё трогательнее — это деликатность зверька. Он поутру уже не будил свою барыню, а стучался в кухню к Анисье в окно и грелся у неё на печке. Услыхав звонок Натальи Львовны, которая просыпалась к десяти, котёнок стремглав кидался в спальню, попадая под ноги Анисье, которая ворчала от ревности, но всё же умилялась над этой преданностью зверька. Барыню она тоже жалела… «Пущай её хоть на кошку радуется!.. Всё ей веселей. Одна, ведь, она на свете… Шутка ли!»

Маруська прыгала на ноги барыне и, вытягиваясь и распевая, кралась, мягко переступая, к самому лицу Натальи Львовны. Та смеялась и пряталась в подушки, но Маруська тыкалась ей в щёки и в ухо холодным носиком, упорно ища губ, как будто действительно здоровалась и хотела целоваться. Глаза котёнка щурились и глядели с таким красноречивым выражением нежности, что Наталья Львовна чувствовала себя растроганной… Ах! Её так давно никто не ласкал, никто не любил! Какая преданность!.. Не то что в людях. И за что? Она не кормит её, не ходит за ней… Только за ласку!.. Вот у кого нашла она благодарность!

Когда барыня пила кофе, Маруська прилично и чинно сидела перед ней на полу, ничего не выпрашивая. Не сморгнув, глядела она вверх своими круглыми зелёными глазами и терпеливо ждала свою порцию сливок.

Когда барыня вышивала или вязала, котёнок играл пушистою шерстью, катал по ковру клубок. Потом вдруг, ни с того ни с сего, переставал его узнавать, фыркал на него, горбился, щетинясь и распушив хвост, ходил боком около невинного клубка, точно видел в нём врага или чудовище, и вдруг, неожиданно и грациозно поднявшись и постояв на задних лапках, он делал отчаянный прыжок в сторону. С поднявшейся шерстью и пушистым хвостом, он сам становился круглым как клубок.

Или он неподвижно сидел, притаившись в углу, повиливая задом и хвостом, сверкая глазами, долго нацеливался, потом вдруг кидался на средину комнаты, подымался на дыбы, давал пощёчину невидимому врагу и, струсив чего-то, удирал под кушетку, прижав назад уши, в настоящей панике.

— Что это? — раз удивилась Анисья на кухне. — Никак наша барыня смеются?.. Вот чудеса!

Действительно, она смеялась, в первый раз смеялась, после долгих лет.

Иногда от смеха у неё выступали слёзы, и она милостиво кликала Анисью, чувствуя потребность поделиться с кем-нибудь радостью.

— Нет, ты взгляни на него… взгляни… А!.. Он точно с ума сошёл…

Анисья, скрестив руки под фартуком, умильно улыбалась и покачивала головой.

Наталья Львовна любила чувствовать у себя на коленях это тёплое маленькое тельце. Как много, и грустно грезила она под тихое мурлыканье котёнка!

Вечера проходили так: часы тикали, камин догорал, кошечка пела на коленях; в кухне храпела Анисья.

А она думала… думала без конца…

Прошло ещё месяца три, и Анисья раз явилась, встревоженная, к своей жилице.

— Сударыня… А, ведь, мы с вами ошиблись…

— А? Что такое?

— Маруська-то наша…

— Украли? — дико крикнула барыня и встала из-за пялец.

— Зачем украли? — негодующе возразила Анисья. — Кому он нужен! Нашли добра… А только он кот… Маруська-то наша… Мужчина, стало быть…

— Что-о?

— Ну да… Стало быть, не кошка, а кот… она… тьфу пропасть!.. Он… кот, стало быть!

Барыня облегчённо вздохнула.

— Ну, так что ж? Тем лучше… Котят не будет носить…

— То-то не будет… А вы тогда побаивались оставлять её… тьфу… его… Только и надул он нас… Ишь гладкий плут! Как нонче на дворе с котами разгрызся!

Пробовали его звать Васькой, но он не шёл на эту кличку. Так за ним и осталось прозвище «Маруська».

— Маруська, плут гладкий! — слышалось из кухни. — Я тебя, мошенника, скалкой по башке двину… Ах ты! Озорник этакий!

Из резвого котёнка Маруська вскоре обратился в красивого, огромного, полного сил кота и начал огорчать своих хозяек.

Раз он пропал на два дня. Барыня ходила темнее тучи, мало ела, плохо спала, прислушивалась, не стукнет ли он лапкой в окно. Анисья больше обыкновенного колотила посуду и сердито смаргивала слёзы.

Под утро, на третьи сутки, Наталья Львовна во сне услыхала лёгкий стук в раму. «Это мне приснилось… Либо ветер», — подумала она.

Но стук повторился, послышалось жалобное, виноватое «мяу».

Наталья Львовна вскочила и распахнула окно. Мокрый, дрожащий, как два года назад, толстый Маруська, словно куль с мукой, шмякнулся на пол с подоконника.

В каком он был виде! Грязный, с огрызенным ухом, с поджатой перебитой ногой… Ночные схватки и сильные страсти наложили на него свою печать.

Наталья Львовна легла и сердито отвернулась к стене. Но под одеялом она тихонько и радостно улыбалась.

Кот долго чесался, лизал свою шерсть, фыркал как-то брезгливо, чувствуя на себе посторонние запахи, шуршал суконным жёстким языком и начинал громко петь от удовольствия, что попал, наконец, домой, в тепло. Два раза он вопросительно взглядывал на неподвижную спину барыни и спрашивал её по-своему:

— Ты спишь? Отчего ты молчишь?

Она не отвечала.

Наконец, кот кончил свой туалет, прыгнул на постель к барыне и ткнулся мордой в её висок. Барыня отстранила его локтем и демонстративно натянула одеяло на ухо.

Маруська, жмурясь и мурлыча, потоптался на подушке, но, видя равнодушие Натальи Львовны, он перестал петь и задумался. Потом как будто сознал свою вину. Крадучись и вытягиваясь, он прополз в ноги к барыне, улёгся там клубком и, нехотя мурлыча, стал дремать.

Барыня ревновала.

Но Маруська был неисправим. Через месяц он опять пропал, уже на неделю. Его искали по двору, у соседей, по крышам, чердакам. Барыня раздавала двугривенные ребятишкам, и они готовы были сломать себе шею, лазая по водосточным трубам и заглядывая в печи.

— Видно, уж не вернётся… Либо загрызли либо украли, — говорила каждое утро Анисья.

Барыня делала вид, что ей всё равно.

Вдруг он объявился, тощий, истерзанный, с горящими глазами, и как ворвался в комнату, так и кинулся на грудь к барыне, вцепился когтями в её кофточку и стал ластиться к ней, тычась мордой в лицо.

У Натальи Львовны задрожали руки.

— Ну-ну-ну… дурак… дурачок ты мой… Ну, пусти! — лепетала она, бессильно отбиваясь, со счастливой улыбкой.

— Анисья, — позвала она таким блаженным звуком, что кухарка сразу догадалась.

— Прибёг? — крикнула она не своим голосом, грохнула тут же блюдо и кинулась в спальню.

С тех пор Маруська стал первым лицом в домике, а обе женщины — его рабами. Барыня ревновала и к Анисье и к ночным похождениям, но всё это молча, не делая сцен. Маруська гулял теперь где хотел, с кем хотел, сколько хотел. Они обе молчали и терпели.

Но с годами кот жирел и терял свою резвость. Его осанка и манеры получили солидность уравновешенного существа.

Иногда, сквозь визг бури, вдруг с крыши в тёплую комнату ворвутся отчаянные призывные вопли его покинутых подруг либо зловещий визг смертельной драки… Маруська округлит зелёные глаза, слушает, навострив уши, и гадает, бежать ему туда или нет.

Но у камина так тепло, колени барыни так мягки, её нежная рука так настойчиво, так просительно щекочет его шейку… Он закрывает сперва один глаз, потом оба и лениво начинает петь…

«Спи, котик, спи! — шепчет Наталья Львовна. — Не бросай меня… Ведь ты у меня один на свете!»

Маруська кончил трагически. Его разорвали собаки. Когда Анисья, голося и крича, принесла его в фартуке к барыне, он ещё дышал. Он был весь в крови, с выпадающими внутренностями. Наталья Львовна побледнела и зашаталась, увидав своего любимца.

— Сюда, ко мне!.. Клади на колени! — закричала она, когда Анисья собиралась положить животное наземь.

Маруська так и умер на руках своей барыни. Он узнал её, долго глядел на неё одним уцелевшим глазом, с расширенным зрачком, хотел замяукать, но только беззвучно открыл рот…