Он помолчал, выжидая, какое впечатление произведёт его речь. Но Анна Николаевна даже глаз не подняла, и рука её всё так же бесстрастно лежала в его тёплой ладони.

— Теперь перейдём к частностям. Я человек, как вы знаете, обеспеченный. Моего заработка хватит на то, чтобы содержать жену прилично. Приданого я не ищу… Оно как-то лучше, видите ли, чтоб муж не зависел от жены…

— А ещё лучше, конечно, чтоб жена всем была обязана мужу? — резко подхватила Анна Николаевна и на этот раз отняла свою руку.

Он прямо поглядел ей в глаза, с упорным выражением человека, не привыкшего идти на компромиссы.

— Да, так лучше… Потом, я не возьму молодой девушки, лет двадцати. У них ветер в голове. Мне нужна серьёзная особа, которой я могу вверить моё счастье и не раскаяться в выборе. Все эти ссоры, бури, сомнения в чувстве вредят и здоровью и работе. Мне нужно глубокое чувство…

— И глубокое знание кулинарного искусства…

— И это, конечно… Это даже обязательно, — подчеркнул он, не смущаясь её едким тоном. — Жена должна быть хозяйкой. Я признаю, как видите, разделение труда. Весь дом остаётся на руках жены, когда муж уходит на заработок. Мы, мужья, особенно мужья-артисты, не должны спускаться до будничных сторон жизни. Это женское дело… Настоящий женский вопрос, — пошутил он. — А научиться всему можно. Была бы охота.

И он выразительно посмотрел ей в глаза.

— Далее: моя жена должна быть музыкальна…

Она вдруг закрыла лицо руками и истерически захохотала.

— Что с вами?

— Ничего… ничего… Ха!.. Ха!.. Ха!

Она на мгновение открыла лицо, и ему показалось, что глаза её влажны.

— Продолжайте… Это так любопытно! Ха!.. Ха!.. Ха!

— Но я не понимаю, право… — начал Васильев, видимо оскорблённый этою неуместною весёлостью.

— Совсем по рецепту: столько-то гран того-то, столько-то другого… А главное — с таким апломбом… Ха!.. Ха!.. Ха!

Смех её сорвался разом.

Васильев пристально поглядел в её как бы потухшие глаза, и ему стало жаль её. Ревнует, бедняжечка!.. Не подозревает, чем кончит он своё признание.

— Вас, стало быть, удивляет моя рассудительность? Но, ведь, брак, Анна Николаевна, дело нешуточное… Вы позволите закурить?.. Я, видите ли-с, всё обдумал. Правда, многие женятся, очертя голову, в чаду увлечения. И каются потом всю жизнь. Темперамент, что ли, у меня спокойный, не знаю… Но на такую слепую страсть я неспособен.

— Счастливец! — со страстной горечью вырвалось у неё.

— Я женюсь сознательно. Со своей стороны, я приношу избранной мною девушке имя, которое, надеюсь, будет знаменитым; несомненно обеспеченное положение, нерастраченные силы тела и души… Сердце, наконец, готовое привязаться прочно… Надеюсь, не мало? (Он с наслаждением затянулся.) Смею думать, что мне позволительно заявлять мои требования?

— Дальше… — нервно торопила Анна Николаевна, опять принимаясь за бахрому скатерти.

— Я продолжаю… Знаете ли, Анна Николаевна, кто чаще всего губит наших великих людей? Наших артистов? Их жёны… Да, это так… Эти дюжинные натуры не умеют ценить счастья, которое им выпадает на долю. Они не разделяют стремлений своих мужей, не понимают их потребностей… Ну, словом, не умеют подняться до них… Я в такую ошибку не впаду.

— Ваша жена тоже будет великой женщиной?

— Шутки в сторону! Моя жена будет любить моё искусство и будет верно служить ему… Детей у нас не будет. Я, по крайней мере, решительно против детей.

Всё лицо Анны Николаевны задрожало от смеха, горького, ядовитого, каким смеются, чтобы не дать волю слезам. Он не глядел на неё, и вся эта смена чувств, отразившаяся в её подвижном лице, прошла для него бесследно.

— Скажу вам откровенно… Я поставлен в самое дурацкое положение… Иванов… Вы знаете моего аккомпаниатора? Он играет со мной отвратительные штуки…

— Какой прекрасный пианист!

— Ещё бы! Кончил в консерватории… Человек, несомненно… не талантливый, положим… но способный, несомненно. И при этом очень недобросовестный человек. Что он прекрасно аккомпанирует, я с этим не согласен… Вы играете лучше.

— Ах, перестаньте!

— Вы играете лучше, говорю вам!.. Конечно, концерт Bériot[2], например, вы не исполните как он. Но, ведь, такие блестящие вещи скрипач обыкновенно играет с оркестром. А все эти легкодоступные для публики вещицы: «Mazurka» и «Легенда» Венявского, «Элегия» Эрнста, например… О! Я никогда не сравню с вашей игрой!.. Иванов всё не хочет забыть, что он был когда-то моим товарищем по консерватории и мечтал мир удивить… как все они… Он и тут всё стремится удивить, оглушить слушателя, внести свою индивидуальность, так сказать, в аккомпанемент… Ну, словом, совсем выступает из намеченных для него границ. Он забывает, что служит у меня по найму. И заметьте, я плачу ему дорого… А главное — манкирует.

— Хворает, может быть?

Анна Николаевна подняла голову на этот раз и опять словно впилась глазами в собеседника.

— Не мудрено! Запоем пьёт. А тут ещё жениться надумал.

— Что ж? Может быть, это излечит его?

— Полноте!.. Разве такие люди смеют жениться? Нищий!.. Чем он жену содержать будет?

— Вы сбиваетесь, Николай Модестович. Жена — не содержанка… Она сама заработает.

— Ах! Вздор!.. Всё это фразы… И этакое самомнение дурацкое! Ведь, он через свой запой все уроки потерял… И потом, это так неудобно… Женатый помощник… какой же это работник! Будет только о семье думать, весь зависеть от здоровья жены и детей. К делу относиться станет уже вконец небрежно… Нет! Концертировать при таких условиях мне совсем немыслимо!

— Ещё бы! Как жаль, что не выдумали машины, способной и тут заменить человека! Эта не взбунтуется и жениться не вздумает. И прав человека за собой не сознает…

— Вы нынче удивительно раздражительны, Анна Николаевна. Но согласитесь… Ведь имею же я право и о собственных интересах позаботиться! Мне с Ивановым не ужиться… Это конченный человек… Мы на днях крупно с ним поговорили. Пока ещё я вынужден его держаться. Заменить его сейчас некем. Он сознаёт это и позволяет себе непростительные дерзости. Всё это так заботит меня, что я даже работать не могу… Моя соната для скрипки и рояля остановилась вот уж с месяц, словно замёрзла. Ни звука не могу выжать больше!

С усталым видом он провёл своей белой рукой по лицу и кудрям. С минуту Анна Николаевна глядела на него с отчаянием. «Ах! Зачем ты так красив? Зачем?» — говорил её взгляд.

— Вот почему я ещё более пришёл к убеждению, что моя жена не может не быть пианисткой. С её помощью я смело обойдусь без Ивановых и tutti quanti[3]. Я, если захочу, могу беспрерывно концертировать. И когда от меня удалят все житейские дрязги, я буду писать.

Анна Николаевна горько рассмеялась.

— Бедный Иванов!.. Невольно просится на сравнение с вами. Какая разница! Для него жена — непростительная роскошь… Для вас, действительно, — предмет необходимости… И дешёвый, между прочим, предмет! Она и нянька ваша и экономка, она же и аккомпаниатор. Какой вы практичный человек, Николай Модестович!

В лице её было ни кровинки, губы дёргались.

«Она сейчас заплачет, — вдруг понял он и бросил докуренную папиросу. — Пора объясниться!»

Он встал и насильно взял её руку.

— Анна Николаевна… Аня…

Она вздрогнула и быстро отшатнулась.

— Нет! Нет… Молчите!.. Молчите, прошу вас!.. Я ничего больше не могу слышать!

Она пошла к роялю. Васильев двинулся за ней.

— Знаете, Анна Николаевна? Бросьте вы эту школу! Серьёзно советую… Вы посмотрите на себя. У вас каждый нерв ходит… Где та спокойная, рассудительная девушка, которую я знал год тому назад?

— Молчите, ради Бога!.. Вы и так измучили меня. Дайте мне опомниться!.. Дайте успокоиться!

В голосе её слышались слёзы. Она низко наклонилась над футляром и открыла его. Дорогая скрипка была укутана в атласную бледно-голубую покрышку, подбитую лебяжьим пухом. Бессознательно гладя рукой скрипку, как ласкают красивое дитя, девушка поднесла её к губам.