Павлуша вытаращился на меня:
— Г-где… что прочитали?
Я пожал плечами.
— Как! Разве вы сегодня не были у дота? — теперь уже удивленно проговорил старший лейтенант.
Он глянул на Галину Сидоровну. Та растерянно захлопала глазами.
— А… а этот платочек? — Галина Сидоровна подняла руку с платочком, который я ей дал. — Это ведь… это ведь… тот самый, я же вижу. Мой платочек, который я дала Гане. Ой, мальчики…
Павлуша вопросительно взглянул на меня. Я опустил голову:
— Это я… снял. Он даже не знает. Я случайно увидел, как она прицепляла. Я думал, что она как-нибудь узнала и хочет посмеяться. Поссорить нас снова.
— Да что ты! Что ты! — воскликнул старший лейтенант. — Скажешь еще — поссорить! Совсем наоборот! Это ведь она все придумала, чтоб помирить вас. Помирить, понимаешь! Она замечательная девчонка!
Павлуша покраснел и опустил глаза.
И я вдруг вспомнил, как обрызгал Гребенючку грязью, а она сказала, что это грузовик и что сама виновата…
И я тоже покраснел и опустил глаза.
Боже мой! Неужто я такой болван, что все время думал про нее бог знает что, а она, оказывается, совсем не такая?! Что ж тогда она должна про меня думать? Она же наверняка считает, что я самый настоящий болван.
И выходит, что это правда! И никто этого так не знает, как я сам!
Глава XXVIII. Последняя, заключительная, в которой история наша, как это бывает в старых классических романах, заканчивается свадьбой
На следующий день все село облетела весть о том, что наша учительница, наш классный руководитель Галина Сидоровна Герасименко выходит замуж за старшего лейтенанта Реваза Пайчадзе.
Это было так неожиданно, что все прямо рты разинули от удивления. Никто никогда ничего не замечал и не подозревал. Всем было известно, что наша Галина Сидоровна очень гордая, неприступная и независимая.
В нее влюблялись — да!
Но она — никогда!
Она ходила как царица, и никто не отваживался приблизиться к ней. В ответ на робкие ухаживания она только смеялась.
И вот оказывается, что уже больше года она любила этого старшего лейтенанта и не признавалась ни ему и никому на свете. Она запретила ему на людях даже подходить к ней. Она считала, что учительница не имеет права влюбляться, потому что это может уронить ее в глазах учеников, подорвать авторитет, отрицательно сказаться на воспитании у школьников высоких моральных качеств.
И кто знает, сколько бы еще мучила она лейтенанта и мучилась сама, если бы не мы с Павлушей…
А теперь уж деваться было некуда. То единственное слово, что невольно слетело с ее языка в нашем присутствии, отрезало ей пути к отступлению.
Наша Галина Сидоровна выходила замуж!
— Ну, дай бог ей счастья, — говорили бабы.
— Парень он, видать, хороший.
— Говорят, умный, добрый…
— И не пьет…
— А какой воспитанный!
— Да что там говорить — ну просто герой! Ребенка спас!
— Я своего Карпа хоть сегодня на такого бы променяла…
— Да такой-то тебя не возьмет, ведь ты косоглазая.
— Нашлась красавица! Сама рябая и кособокая! И в носу свистит!
— Да цыцте вы! Раскудахтались!
— Надо было лет тридцать назад об этом спорить, теперь поздно. Внуков скоро будете женить.
— Вот я и говорю — дай ей бог счастья!
— Жаль только, хорошая была учительница. Кто еще с этими разбойниками так возиться будет, как она. Другая бы их и грамоте не научила. Так бы в ведомости и ставили крестики вместо подписи.
— Говорят, их полк зимой где-то под Киевом стоит.
— В казарме, значит, жить будут…
— Почему в казарме? Семейные офицеры в отдельных квартирах живут. Газ, ванна, холодильник — все, что нужно.
— А через год, говорят, он в академию поступать будет. На генерала учиться.
— Дай им бог счастья!
А нам как-то сначала и в голову не пришло, что ведь она уже не будет больше нашей учительницей. Мы были взволнованы и взбудоражены, мы собрались всем классом, чтобы обсудить это чрезвычайное происшествие. Еще бы! Не каждый день твоя учительница выходит замуж! Да еще какая! Классная руководительница, которая ведет тебя с самого первого класса, знает как облупленного и к которой, несмотря на ее «выйди из класса» и двойки, ты привык, может быть, больше, чем к родной тетке, потому что родную тетку видишь обычно только по праздникам, а ее каждый день.
Но из обсуждения ничего не вышло. Мы только мдакали, чертили и ковыряли каблуками землю. Кто-то (кажется, Антончик Мациевский) попробовал шутить, хихикнул, но на него сразу зашикали, он сник и рта больше не разевал.
Наконец среди общей тишины Гребенючка дрогнувшим голосом проговорила:
— Не будет у нас уже такой классной руководительницы… Никогда… Кого б ни назначили…
И тут только мы поняли, что наша Галина Сидоровна больше не наша, что мы расстаемся с ней навеки.
И мы понурили голову, и наступила мертвая гнетущая тишина. И я вдруг почувствовал, прямо физически почувствовал, как щемит не только мое собственное сердце, а сердца всех нас — и Павлуши, и Гребенючки, и Степы Карафольки, и Коли Кагарлицкого, и Васи Деркача, и Антончика Мациевского… Будто сердца наши были соединены между собой тоненькими невидимыми проволочками и по этим проволочкам сразу пустили ток — щемящий ток печали.
— Знаете, — тихо сказал Павлуша, — нужно с ней попрощаться. И так, чтобы она запомнила это на всю жизнь.
— Правильно, — сказал я.
— Правильно, — поддержала Гребенючка.
— Правильно, — добавил Карафолька.
И все по очереди сказали «Правильно», будто других слов и не было на свете.
— Как-нибудь торжественно надо, знаете, — продолжал Павлуша. — Собраться в нашем классе, принести цветов, подготовить выступления…
— Правильно, — снова сказал я, — и…
Я хотел сказать что-то в дополнение к Павлушиным словам, но никакой мысли, как назло, в голове в этот момент не оказалось. Но я уже сказал «и» и должен был продолжать.
И я сказал:
— и… правильно!
Это было смешно, но никто даже не улыбнулся. Такое у всех было настроение.
Для подготовки торжественного прощания с Галиной Сидоровной решили создать специальную комиссию. Начали выбирать и выбрали Степу Карафольку, Колю Кагарлицкого и Гребенючку. Ни Павлушу, который подал саму идею прощания, ни меня в комиссию не выбрали. Они, должно быть, считали, что для такого серьезного дела мы не подходим. Не станешь же спорить и выдвигать свою кандидатуру.
Прощаться решили накануне свадьбы.
Времени для подготовки оставалось почти две недели.
Ну что ж, пусть готовятся…
А мы с Павлушей сели на велосипеды и махнули в Волчий лес.
Хоть это было уже и не так интересно, но мы должны были все-таки прочесть, что там написали эти «трое неизвестных», эти «Г.П.Г.».
В лесу возле дота было тихо и торжественно. И как-то не хотелось нарушать эту тишину. Невольно мы старались ступать бесшумно.
Павлуша засунул руку в расщелину над амбразурой и вытащил сверток: в прозрачном полиэтиленовом мешочке была завернута какая-то бумага. Павлуша развернул, и я сразу узнал почерк — четкий, с наклоном в левую сторону, каждая буковка отдельно (почерк старшего лейтенанта Пайчадзе).
Мы сели на холодную замшелую каменную глыбу, я обнял Павлушу за плечи, прислонился головой к его голове, и мы начали про себя читать.
Дорогие друзья! Ява и Павлуша!
Это очень-очень хорошо, что вы помирились. Наша тайна теперь не нужна. Потому что все это было придумано для того, чтобы вас помирить. И мы надеемся, что вы не обидитесь на нас за это.
Мы хотим от всего сердца пожелать вам, чтобы свою дружбу вы пронесли через всю жизнь. Святое это дело — дружба. Самое святое и самое чистое на свете. И чище всего оно в детстве. Берегите же его и цените! Ведь самые верные, самые большие, самые прекрасные друзья — это друзья детства. И тот, кто на всю жизнь сбережет друга детства, тот счастлив! А кто не сбережет, плохо тому придется. Потому что детство не повторяется… И проживет этот человек свою жизнь без дружбы. И будет она совсем безрадостной, хоть, может быть, и долгой. И не почувствует он себя по-настоящему человеком. Потому что больше всего ты Человек, когда что-нибудь делаешь для друга!
Не забывайте этого, ребята!
И пусть ваша дружба будет такой же крепкой, как эти каменные глыбы, которые стали памятником настоящей солдатской дружбе, дружбе до последней капли крови…
Г. П. Г.