Через полгода в Харькове.

— Вас там какая-то барышня спрашивает, — говорит за кулисами помощник режиссера антрепренеру городского театра.

— Кто такая? Некогда мне!.. Скажи, занят…

— Говорит, письмо у нее к вам из Москвы.

Антрепренер, вытаращив глаза, снимает очки, протирает их красным клетчатым платком и опять надевает.

— Из Москвы?.. Вот оказия!.. А молодая?

— Бутон-с…

— Хе!.. Хе!.. Красивая?

Помощник весело фыркает.

— Глаза, как звери, Ардальон Николаич… Ротик цветок. На всякого потрафит.

— Ну… ну… Расписал-то как! Подумаешь, Марлинский… Зови в кабинет!

Дверь Маленькой комнаты отворяется, и входит молодая женщина. Пестрая в клетку широкая тальма с длинной пелериной не скрывает грации этой фигуры. Она среднего роста, но кажется высокой. Из модной шляпы-кибитки с высокой тульей и широкими лентами, завязанными под подбородком в пышный бант, глядят удлиненные темные глаза. Лицо матовое, неправильное, но необыкновенно выразительное. Сейчас оно полно грусти. Смущение придает ему неотразимую прелесть женственности.

Крякнув от удовольствия, антрепренер взбивает седые кудри. С низким поклоном он подвигает посетительнице единственное в комнате ободранное кресло.

— Что прикажете?

— Вот письмо от артистки Репиной.

— От кого?? — переспрашивает антрепренер и берет толстый конверт.

В письме знаменитая артистка рекомендует ему свою ученицу, Надежду Васильевну Неронову, и просит дать ей дебют.

— Это вы… Неронова?

— Я…

— Что она такое тут пишет? Вы в Театральной школе кончили?

— Нет… Я нигде не кончила. Я училась у самой Репиной. Все роли с нею прошла…

Антрепренер с отвисшей нижней губой глядит то на письмо, то на просительницу. Потом треплет себя за волосы.

— Тэ-экс… Дебют-то мы вам дадим, ангел мой… Как отказать Репиной? Нельзя отказать… Только труппа-то у меня уже набрана в полном составе. Почему вы так поздно?

— Дедушка был болен. Я не могла его оставить.

— Вот видите, дедушка помешал… А на дворе сентябрь. Разгар сезона… А вы что же? В водевиле хотите себя попробовать? Голос у вас есть?

— Нет… я… я… у меня… трагический репертуар… Для первого дебюта хотела бы сыграть Офелию из трагедии Гамлет…

Артист отодвигается со стулом, который трещит под его тяжестью. Вопросы так и дрожат на его толстых губах комика. Но он тактично сдерживается…

— Что ж, ангел мой!.. Валяйте Офелию… А на второй дебют что прикажете?

— Дездемону из трагедии Отелло. А на третий — Луизу Миллер из драмы Шиллера Коварство и любовь, — доканчивает Неронова, мучительно краснея от насмешливой улыбки толстяка.

— Тэ-экс… Стало быть, трагический репертуар?.. А мы им, по правде сказать, не баловались тут. С прошлого года, как провалились с Гамлетом, не тревожили Шекспира в его гробу… Уж это на вашей совести грех будет, сударыня… Что делать! — с комической важностью он низко кланяется. — Отпишите вашей покровительнице… Как звать вас прикажете?..

— Надежда Васильевна…

— Так вот-с, Надежда Васильевна, отпишите вашей покровительнице, что желание ее я исполню…

— О, как я вам благодарна!

— Хотя на первые роли у меня уже есть артистка… Любимица публики. И тягаться с нею вам будет трудновато…

Черные ресницы опускаются.

— Что Бог даст… Окажусь слабой, дайте мне самое маленькое место… хоть горничных играть! У меня на плечах семья… Я буду вам так благодарна…

Она встает, застенчивая и неприступная в то же время. Опытный актер это чувствует.

— Увидим, увидим… Надо дней десять на репетиции… Декорации обмозговать… костюмы… все такое. Гамлет у вас будет за первый сорт. Сын мой… В Киеве прошлый год играл Шекспира… А мы тут больше водевилями пробавляемся. Любит наша публика водевили с переодеванием… Завтра выпустим анонс… Вы где изволили остановиться?.. У купца Хромова, на постоялом дворе? Знаю… знаю… это на краю города… Далеконько… Ну-с, до свиданья!.. Завтра, в десять, пожалуйте на считовку…[1]

…За кулисами буря. Премьерша Раевская, которой уже под сорок, рвет и мечет. Она живет с премьером Лирским, сыном антрепренера. Ее все боятся. Как смели дать дебют?

— Ни к чему не обязывает, ангел мой, — утешает ее антрепренер. — Вот увидите, осрамится… Шутка ли? Трагический репертуар избрала. А у самой ни опыта, ни школы… Пусть срежется, и поделом! Дадим ей рольки — лампы выносить…

На столбах появились огромные афиши, возвещающие о дебюте Нероновой, ученицы знаменитой Репиной. Обыватели останавливаются. Студенты жарко спорят. Все заинтересованы. По городу идет гул… Театр любят. В придавленной, серой жизни — это золотая сказка, к которой рвется душа.

На репетиции Надежда Васильевна сразу чувствует себя во враждебном лагере. Она робеет, замечая насмешливые взгляды разряженных артисток. На ней прелестное шелковистое двуличневое платье с плеча ее благодетельницы… Она сама переделала его по последней моде. Золотые ручки Надежды Васильевны связали кружевной воротник… Ее голова очень красива в модной прическе. Посредине белеет дорожка пробора. Черные бандо обрамляют виски, а вдоль щек висят черные букли. Мужчины с интересом следят за ее выразительным лицом, но боятся вслух сказать, что эта женщина обаятельна.

Вся труппа собралась взглянуть на дебютантку. Критикуют вслух, не стесняясь, каждый ее шаг. Господи!.. Кто ж так держится на сцене? Она ходит, как у себя дома. Где ее жесты? Кто говорит так просто?.. Актрисы смеются. Актеры пожимают плечами… Антрепренер буффонит. Премьер Лирский надменно указывает ей на промахи. Она не знает выходов, она путает места… Что она говорит?.. Так играет Мочалов? Так учила Репина?.. Ах, Боже мой! Что нам Мочалов? Каждый трагик играет по-своему.

Но опытный глаз режиссера ловит богатую мимику дебютантки, сдержанные, но полные темперамента жесты. Опытное ухо его слышит внезапно прорывающиеся драматические нотки звучного, грудного голоса. И режиссер нервно потирает руки… Он действительно ошеломлен. Простота и естественность дебютантки в трагедии кажутся ему новыми, странными… Она не декламирует. Она говорит, как в жизни… Пусть это дико здесь, в провинции, где еще не признан Гоголь с его реализмом; где царят драмы Полевого и Ободовского с их ходульными чувствами, с их неестественными положениями, со всей этой шумихой романтики; где актеры сохранили еще певучую дикцию, торжественные жесты и менуэтную походку ложно-классической французской школы… Но какое очарование в этой простоте!

— Безнадежна? — шепчет антрепренер, ловя его за кулисами.

— А вот увидим, — уклончиво отвечает он.

— Пожалуйте на примерку, — мягко говорит он Нероновой и ведет ее под руку.

Ее лицо пылает. Она слышит сзади смех женщин.

— Право, недурно… Не падайте духом, — ласково говорит ей режиссер.

Она поднимает на него печальные, полные благодарности глаза. И он потрясен их выражением.

Наконец одна… Бледная, болезненная женщина с подвязанной щекой подходит к ней, держа в руках классические и средневековые костюмы с чужого плеча. А… костюмерша! Надежде Васильевне сразу становится легче в обществе простого человека. Она с участием расспрашивает молодую женщину об ее житье… Маленькие дети, больной муж… нужда… Да… да… знакомые картины… Собственное прошлое встает перед ней… Не была ли она тогда счастливее? У нее была слава художницы-золотошвейки, и руки ее кормили всю семью. А что даст будущее?.. Ей жутко.

Убогий номерок в одно окно. На ободранных обоях видны следы раздавленных клопов. Из-за дощатой стены несется могучий храп соседа. Внизу трактир. Слышны нестройные звуки балалайки, пьяные песни, хриплая ругань, взрывы смеха.

Надежда Васильевна зажигает сальную свечу в позеленевшем шандале и бережно прячет коробку серных спичек в ящик комода. Перед кривым треснувшим зеркалом она снимает свою шляпу с высокой тульей. Раздевается… Аккуратно вешает на гвоздь свое единственное парадное платье и надевает холстинковый капот.