Теперь ему все равно… Пусть догадываются!.. Пусть сплетничают!.. Равнодушно проходит он через гостиную, мимо неубранной постели…

Он не замечает кроткого взгляда жены, которая из окна смотрит ему вслед, как не заметил утром ее слабой улыбки. Ничего не доходит до его сознания…

Довольно!.. Довольно!..

Уехали…

Высокие порывы, дерзкие стремления, слезы восторга, жажду лучшей доли — все унесли они с собой. И жизнь города опять потечет по-прежнему: плоская, суетливая, бесцветная…

Ни разу вчера ни за обедом, ни на спектакле, ни за прощальным ужином, в городском саду, они не пережили хотя бы миг минувшего бреда!.. Покорно умерла в обеих душах нераспустившаяся красота. Гамлет хоронил свою любовь к Офелии в душе, придавленной тяжестью сыновнего долга. Офелия с разбитым сердцем тщетно искала намека на прежнее в немом лице Гамлета.

Они были близки. И в то же время далеки… И каждый из них знал, что, протянув руку, он натолкнется на стену, внезапно за одну ночь поднявшуюся между ними. И на подмостках. И в жизни. Везде…

Когда Щепкин на тройке подъехал к дому Мосолова и трагик с опущенной головой, согнув сутулые плечи, сел в тарантас, Надежда Васильевна вышла на крыльцо и взяла мужа под руку.

Глубоким, долгим последним взглядом поглядел ей в глаза Мочалов, поднимая шляпу в знак привета, точно спрашивал… точно ждал чего-то… И она не опустила ресниц. Ее губы не дрогнули, когда она поклонилась. Только крепче оперлась ее рука на руку мужа, точно этим жестом она хотела сказать: «Никаких колебаний. Возврата нет. Мое место здесь…»

Понял ли это Мосолов? Кто знает?.. Он не видел затуманенных слезами глаз жены, ее скорбной, кроткой улыбки. Сощурившись, он глядел вслед коляске, уже тонувшей в золотой пыли июльского утра.

Когда он был еще ребенком, как манила его всегда дорога! Без волнения он не мог видеть мчавшуюся вдаль тройку. Так бы и кинулся вслед! Так и ринулся бы в неизвестность…

И взрослым он любил покидать насиженные места, обстановку, людей; любил мчаться на почтовых, оставив за собой душный город; мчаться среди простора полей навстречу неизведанному… Завтра… завтра… там… Как много поэзии таилось для него в этих словах!

И сейчас в угасающей душе на призывную прелесть полузабытых впечатлений слабо дрогнули ответные струны…

Скоро… скоро… Перед ним уже мерцает последний путь…

Путь далекий и не знающий остановки, озаренный таинственными огнями Вечности.

Как это случилось? Никто никогда не узнал подробностей этой катастрофы.

Он в тот день был в театре, как всегда, днем на репетиции, вечером на спектакле. Играл с женою. Был, что называется, в ударе. И экспансивные одесситы, во все горло смеясь забавным минам своего любимца, награждали его единодушными аплодисментами.

Потом, как всегда, он пошел в трактир. На этот раз он выбрал самый далекий, на краю города… И там, конечно, его сейчас же узнали. Служащие и посетители умиленно улыбались и перешептывались.

Но знакомых не было никого, ни из купцов, ни из актеров. Да и навряд ли он заметил бы кого-нибудь сам, если б его и окликнули. Глядя прямо перед собой каким- то немигающим взглядом, он присел к столику и спросил бутылку вина.

Понемногу редела публика. Он пил в одиночестве, все такой же сосредоточенный и далекий от действительности.

Потом закрыл глаза и словно оцепенел. Отрадное чувство безразличия и отчуждения от всего мира постепенно обволокло ёго сознание. Как бы в белом, плотном тумане утонуло прошедшее с его печалями, грядущее с его тоской.

Как далекий прибой росло что-то в душе. Росло и близилось что-то грозное… И все настойчивее звучали призывные голоса, манившие куда-то… И в уставшем мозгу что-то звенело и пело… Какие слова? Какие обещания?

И было сладко… И было страшно…

Он забылся.

— Мосолов!!

Он вздрогнул и открыл глаза.

Кто позвал его?

Часы пробили два. Трактир был пуст. За стеной звякали посудой. За стойкой дремал буфетчик.

Он провел рукой по лицу и выпрямился. Зрачки его разлились. Глухо и тяжко, неровными толчками билось сердце… Он взглянул в открытое окно, за которым сторожила его чуткая, черная ночь…

Он знал теперь, кто позвал его.

Разбудив буфетчика, он потребовал чернил, перо и бумагу. Ему откупорили еще бутылку шампанского.

Пока он пил, рука его нащупала узкий футляр бритвы, с которой он не расставался в эти дни. Мозг опять заволокло плотным туманом, в котором утонули печали прошедшего, утонула тоска грядущего.

Но он пересилил себя и взял перо. Руки его непривычно тряслись, и это было досадно. Он написал для полиции все необходимое в этих случаях. Теперь надо было написать жене. Гусиное перо попалось старое. Он швырнул его и раздраженно потребовал другое. Скорей!.. Скорей!..

Он набросал жене только несколько строк:

«Я не спал в ту ночь. За ласку и слезы благодарю. Но не могу больше жить. Пора. Теперь ты свободна. Прости, если можешь, за все…»

Он что-то еще хотел прибавить, хотел искренне пожелать ей счастья с другим… Но тотчас забыл эту мысль. Хотел подписаться… Но и этого не сделал…

Скорей!.. Скорей!» Он спешил, как на свиданье.

Обе записки он положил в карман жилета. Залпом допил он последний стакан. Застегнулся на все пуговицы. И снова пристально поглядел в открытое окно.

Он расплатился и вышел.

И тотчас за ним погасли огни в окнах. Он словно утонул в объятиях ночи, точно погрузился в душную мглу. И тут впервые его охватил мистический ужас. Смутно белела под его ногами какая-то тропинка. Он стоял одно мгновение в нерешимости, дрожа всем телом. Но что мог он изменить в предначертанном Кем-то решении? Яснее чем когда-либо в этот глухой час ночи, в мирно спавшем предместье, далеко от своего дома и от любимой еще недавно женщины — он услышал знакомый зов…

Он взглянул вверх, на горевшее звездами небо.

И стал спускаться по тропинке.

Его нашли только утром.

Старый грек, хозяин фруктового сада, обходя с садовником свои владения, наткнулся на труп Мосолова. Он уже окоченел, и громадная лужа крови впиталась в землю. Бритва валялась рядом.

Надежда Васильевна забылась только на заре. Всю ночь ее давил кошмар. Она просыпалась с трепетанием сердца, с влажным лбом. Ей чудились какие-то шорохи кругом, какой-то шепот», чьи-то шаги… скрип далеких дверей… Был это сон? Был это бред?.. Она никогда не могла припомнить… Не раз она вставала, шла в гостиную, прислушивалась у окна, в необъяснимой тревоге поджидая мужа. Потом опять ложилась и забывалась на несколько мгновений, чтобы снова проснуться в невыразимой тоске.

Но когда утром она вышла в гостиную и увидала несмятую постель, она пошатнулась и ухватилась за косяк двери:

Она поняла все.

С остановившимися глазами сидела она в столовой и слушала звонкий лепет дочери. Потом пришла портниха и принесла для примерки детское платьице… Девочку поставили в гостиной на стол и надели обновку. Маленькая кокетка улыбалась.

— Вот тут обужено… дайте ножницы! — сказала мать.

Вдруг под окнами послышался шум. Надежда Васильевна выпрямилась. Ножницы звякнули, падая на пол. В передней грубо затопали чужие шаги… С перекошенным лицом вбежала Поля и без слов, задыхаясь, замахала руками…

— Что?.. Что?.. — бледнея с каждой секундой, пролепетала Надежда Васильевна и кинулась в переднюю.

Верочка всю жизнь помнила страшный крик матери, от которого дрогнули все бывшие в доме.

Она видела, как тело внесли и положили на диван. Остекленевшие глаза Мосолова были широко открыты. Голова странно подвернулась на тонкой, нежной шее.

Верочка дико закричала.

Как подстреленная птица, взмахнув руками, Надежда Васильевна без памяти упала ничком тут же на ковре.

Он лежит в гробу, убранный цветами, и непривычно сурово его даже в смерти прекрасное лицо.