Холод аксельбанта у виска болезненно проникает в ее нервы.

— Вас толкнули?.. Простите, — шепчет нежный голос, и объятие слабеет.

Она поднимает голову и видит его темные глаза с опущенными на углах веками и приподнятые над переносьем брови, что придает странную печаль его взгляду.

Какие добрые, нежные глаза…

— Вы устали?

— Нет… нет…

— Хотите еще тур?

— Да… да…

— Вы так прекрасно танцуете! Вас совсем не чувствуешь, — говорит робкий, восторженный голос.

Опять на миг встречаются их глаза. И сладкий трепет — не страх, нет… все то же новое, обессиливающее чувство, как миг назад, охватывает наивную Верочку. Счастливая улыбка задрожала на губах. Ах, если бы вечно нестись по звуковым волнам! Она в изнеможении опускает веки.

Но впечатление проникло в самые тайники ее существа. Оно не забудется. Оно будет жить.

— Довольно, Федя! — раздается голос Нероновой. — Она устала…

«Нет, мамочка!..» — хочется ей крикнуть. Но она не смеет ослушаться… Как жаль!.. Как жаль…

— Vous êtes vraiment délicieuse (Вы действительно прелестны), — говорит кому-то где-то далеко губернатор. Кто-то обмахивает веером ее лицо.

Как жаль… Как жаль…

А кругом уже стоит черная стена кавалеров.

— Mademoiselle… J’ai l’honneur…

Она поднимает ресницы. Перед нею Нольде.

«Статский?.. Фи!..» — хочется ей сказать.

Но она встает и покорно кладет руку на его плечо.

И опять-опять ее подхватывает волна ритма и движения. Упоительная волна… Не все ли равно, в сущности? Тот или другой? Наслаждение танца самоценно.

И опять она кружится в сладостном забытье, всем далекая; близкая только этому незнакомцу, обнявшему ее; его крепким объятием как бы насильственно отторгнутая от жизни и замкнутая в волшебный круг каких-то новых переживаний.

Странное ощущение понемногу охватывает ее…

Опустив ресницы, полуоткрыв пересохшие губы, словно подхваченная знойным вихрем, несется она по залу. Она почти не слышит музыки. Она не видит ни огромных зеркал, отражающих огни люстр и танцующие пары; ни внимательного взгляда матери, мимо которой они пронеслись сейчас в каком-то бешеном темпе. Не долетают до нее и возгласы восторга.

Да, да… Он танцует прекрасно… лучше — о, много лучше, чем тот офицер. Верочка не умеет объяснить себе, в чем тут разница. И танец тот же. И музыка та же. Но она сама не та… И глубоко другой, не похожий на заботливого, нежного адъютанта, вот этот плотный брюнет, танцующий так стремительно, так властно подчиняющий себе даму. В его бурном стремлении к движению таится какая-то им самим неосознанная стихийность. А быть может, скованная с детства светским этикетом и воспитанием порывистая натура в этом движении ищет исхода накопившейся энергии.

Горячее дыхание веет Верочке в лицо. Она не поднимает ресниц. Ей жутко встретить взгляд того, кто крепко держит ее в этом стремительном движении. Сквозь свою и его перчатку Верочка чувствует жар его руки. Какой-то грубой, чуждой, глубоко отталкивающей и загадочной силой веет на нее от этого человека.

И радость танца умирает. Сквозь дымку опьянения все явственнее проступает тревога. Ее полузакрытые глаза с наивным недоумением как бы глядят внутрь себя, в хаос потревоженных впервые инстинктов. Напряженная, почти страдальческая улыбка застыла на губах. Она очень бледна.

— Довольно! — умоляюще срывается у нее.

Ах, она так устала внезапно! Даже ноги дрожат… Почти без чувств падает она на стул.

А толпа кавалеров, ожидающих очереди, не редеет. Грация Верочки, белизна ее точеного лица, а больше всего невинность, взгляда и улыбки очаровали одинаково как изжившихся холостяков, так и юношей, еще не заучившихся презирать женщину.

И она танцует без конца, с наслаждением качаясь на волнах ритма, то с одним, то с другим, бесстрастно переходя из объятий в объятия, отдавая свою руку чужим, глубоко безличным для нее пожатиям.

Но впечатление от первых двух танцоров где-то притаилось. Оно всплывает надо всеми, маня к себе неуловимой прелестью или порождая смутную тревогу. Будя первые сожаления. Волнуя первой мечтой.

Федя Спримон не отходит от Верочки. Стоит за ее стулом, держит ее веер и разорвавшуюся перчатку, подает ей упавший платок. И это ей приятно… Какая-то таинственная радость, странное доверие зарождается в девичьем сердце от близости этого тоненького офицера с печальными глазами.

Они ни о чем не говорят. Некогда… Да и что могли бы они сказать друг другу, оба такие юные, застенчивые? Оба такие глубоко различные и загадочные один для другого? Каждый из них несет в себе недоступный другому мир.

Тихонько прижимая к губам веер Верочки, и оберегая ее стул, Федя Спримон следит за воздушной фигурой. Ему страшно, что она устанет. Такая хрупкая, неземная… Ему совестно просить у нее еще один тур.

А ей хочется крикнуть: «Когда же?!!»

Наконец… Она встает, радостно улыбаясь, не понимая в своей наивности, как откровенна ее улыбка.

И опять они кружатся в вальсе, такие близкие и одинокие в толпе, оба чистые и прекрасные, не знавшие ни радостей любви, ни ужаса разочарования.

— Парочка-то какая, а?.. Что вы думаете? — хриплым басом спрашивает улыбающуюся Надежду Васильевну полицмейстер Спримон, ее старый поклонник и кум. Его грузная фигура, затянутая в корсет, колышется от радостного смеха. Красное лицо сияет. Его единственный сын, недавно окончивший корпус и произведенный в офицеры, всего неделю назад как прибыл в N*** из столицы и зачислен в здешний полк. Надежда Васильевна знала его еще подростком.

— Окружена-то как!.. Ни минуты не отдохнет… Ну и красавица же у вас дочка, кумушка!.. Не засидится в девицах.

— Вы думаете?

— Что тут думать?.. Вы поглядите, какой хвост у этой новой кометы!.. Помните Пушкина-то?.. Ха… ха!.. «Люблю тебя, моя комета…» Однако чести протанцевать с нею мазурку я никому не уступлю… даже сыну.

— Тогда спешите… Боюсь, что она уже обещала другому.

Мазурка и котильон обещаны Феде… Но, зная о репутации отца как самого лихого «мазуриста» в городе, он охотно уступает ему свои права. Верочка польщена.

Нольде танцует с Мери Опочининой (или Merlette, как ее зовет отец).

— Посмотрите, как она грациозна! — говорит Мери, когда Верочка проносится мимо со своим кавалером.

Вся сбитая, плотная фигура Спримона-отца, лихо поводящего плечами и звенящего шпорами, представляет эффектный контраст с воздушной белой фигурой.

— Да… Она красива, — соглашается барон, зорко следя за Верочкой.

— Вы говорите не то… Красиво — это не подходит. В ней что-то сказочное.

— Милая Мерлетта… вы, как всегда, романтичны, — мягко улыбаясь, отвечает Нольде.

У него всегда мягкие интонации, когда он говорит с Мери. И выражение его лица рядом нею становится привлекательным. В городе давно решено, что Мери в него влюблена и что возможна свадьба. На самом деле они просто друзья.

— Ах, Владимир Карлович! Красота — такая сила… Чего только нельзя ей простить.

— А я в женщине предпочитаю сердце, — серьезно говорит он, играя веером Мери. — Я никогда не женился бы на красавице. Из них выходят плохие жены. А эта «сказочная» особа будет бессердечной.

— О!.. Что вы говорите!.. С таким ангельским лицом…

— Сейчас ангельское. И в первую минуту я сам умилился… годами это выражение исчезнет. Проступит другое, теперь скрытое… У нее капризный и чувственный рот… А глаза смеются… Она, наверно, не пропустит во внешности — моей или вашей — ни одного недостатка, ни одного смешного штришка… Есть с детства такие озлобленные умы. А в женщине это роковая черта… Таких мы боимся инстинктивно. Эта ваша сказочная фея не будет ни любящей, ни самоотверженной, ни религиозной… Словом, она не будет женственной.

— А может быть, таких именно и любят? — тихонько бросает Мери, думая о Нероновой.

— О, нет!.. Для таких совершают безумства. Но их не любят… Вы слишком молоды, милая девочка, чтобы понять, какая огромная пропасть лежит между влюбленным и любящим человеком.