В эти минуты ей было ясно, что она — не та Надежда Васильевна Неронова, которую все уважают, а вынырнувшая Бог весть откуда темная авантюристка, без роду и племени, с требовательной жаждой наслаждения, с аморальной душой цыганки. Вся чужая. Вся соблазн и грех, как говорил Лучинин.

И это было ново. И это было жутко.

Вернувшись домой и сбросив маску, она долго еще не могла совладать с дрожью всего тела, с охватившим ее возбуждением. Не могла влезть в свой «футляр». Она спала беспокойно. Видела странные, грешные сны. А на другой день вставала поздно, вялая, раздражительная, с синей тенью под глазами. И никто не мог ей угодить.

«Я ли это была? — дивилась она. — Точно бес в меня вселился…»

Об этих ночных «эскападах» не знала ни одна душа в городе, кроме Поли и Аннушки. Не знал даже Опочинин.

В первый раз Надежда Васильевна не придала значения своему капризу. Поехала она туда неожиданно для самой себя, когда Опочинин был занят в каком-то важном заседании. Но на другой день она ничего не рассказала ему, ошеломленная хаосом, какой впечатления от маскарада подняли в ее душе. А потом решила ревниво оберегать этот уголок своей жизни от чьих бы то ни было взоров. И эта тайна больше всего радовала и волновала ее. Несомненно, Опочинин начал бы ревновать ее. Она не уступила бы ему. О, нет!.. И вышли бы ссоры и лишние мучения. А главное, ей казалось, исчезнет вся греховная прелесть этих часов, если о них узнают Опочинин, Лучинин или другие поклонники. Все станет пресным.

В дни маскарадов она после полуночи гнала Опочинина, ссылаясь на головную боль. Да… как это ни странно, но ласке и близости любимого человека она предпочитала игру в любовь с чужими, в сущности ненужными ей людьми. Особенно с Лучининым. Он так изящно держался в маскараде, без грубых шуток или чувственных заигрываний. Он так ловко поддерживал заманчивую беседу, похожую на дуэль двух бретеров. «А вдруг узнает?..» — мелькала мысль. И было жутко. Точно она балансировала на мостике над пропастью.

Сколько раз манило ее назначить Опочинину свидание в маскараде, заинтриговать его, испытать на верность! Сколько раз перо падало из ее рук!.. Нет… Она его еще любила. Нельзя играть судьбой. Одно то, что он явился бы на это свидание, было бы в ее глазах равносильно измене. И она не простила бы, нет…

«А как же сама я езжу?»

«Ах, это не то! Ведь я-то не пойду дальше разговоров… А разве поручишься за мужчину?»

Нет. Она не хотела портить себе жизни и отравлять прелесть этих вечеров. Она хотела любить не страдая, не ревнуя, не сомневаясь, получая только радость. Стоит ли иначе любить?

Со злым смехом, поблескивая глазами из-под маски, она выслушивала признания Лучинина и вспоминала все, что он говорил все эти пять лет о своем неизменном чувстве не ей, таинственной маске, а недоступной артистке Нероновой, у ног которой он лежал эти годы, дожидаясь… чего? Пресыщения? Жажды новизны?.. Минуты угара?.. Минуты слабости?.. О, презренные людишки!.. На нем — на этом преданном Лучинине — она делала свои коварные опыты и училась презирать людей. И была в этом горькая радость дорого оплаченного опыта, потому что так много обманутая в жизни, она бессознательно все еще хотела верить, все еще боялась утратить самые ценные для женщины иллюзии.

«Все-таки лучше потерять, чем быть одураченной», — говорила она себе в эти часы.

Иногда Надежда Васильевна по окончании спектакля торопилась домой.

— Скорей одеваться!.. Давай домино и маску! Едем! — лихорадочно кидала она Аннушке.

Таинственно, крадучись, выходили они из дому, брали с площади извозчичьи сани и ехали в маскарад. На улице обе надевали одинаковые маски и домино. Обе были в черных шелковых платьях, обе одного роста, обе темноглазые. А кроме глаз ничего не было видно из-под широкого кружева маски. Только одна была изящна, зла на язык, сыпала целым фейерверком острот. Другая была смешлива, жеманна, вульгарна.

Входили в залу они всегда врозь, одна вся в черном, другая с желтым бантом на плече. И к этому банту мгновенно устремлялись мужчины. Она появлялась так редко, эта незнакомка! Но появляясь, создавала вокруг себя такую знойную атмосферу волнующих догадок, заманчивых надежд, напряженных желаний… Она казалась такой доступной… Но ни разу не сняла маски, не осталась ужинать, не позволила проводить себя.

Пока Надежда Васильевна интриговала, Аннушка дремала в уборной.

— Уезжаю, — шепотом говорила Неронова, входя и одеваясь в салоп и капор. — Ступай ты!.. Там Лучинин ждет.

Она прикалывала свой желтый бант на плечо Аннушке и незаметно скрывалась. Аннушка выплывала в залу, подражая манерам и голосу хозяйки. И всех ставила в тупик своей речью. Та — и не та. Ушла изящная, остроумная, блестящая. Вернулась жеманная, вульгарная, смешливая. Тот же рост, те же темные глаза, та же фигура, и даже жесты те же… Что за мистификация!

И все-таки Лучинин угадал ее каким-то внутренним внезапным откровением.

— Надежда Васильевна, это вы? — раз тихонько спросил он Неронову, наклоняясь к самым губам ее.

Она вздрогнула и чуть-чуть не выдала себя.

Она тотчас же скрылась в уборную, сделав Поле условный знак. Там наколола на ее плечо желтый бант и исчезла.

Но Лучинин уже ждал ее близ уборной, предвидя бегство, торжествуя в душе, что владеет ее тайной.

Ушла изящная, остроумная, блестящая. Вернулась жеманная, вульгарная, смешливая.

Но он и это понял. И усмехнулся.

Сколько раз он стремился проследить незнакомку! Однако и Аннушка ускользала так же ловко. Это было неизменное и строгое требование Надежды Васильевны.

В ту зиму она не появлялась больше в маскараде и посылала за себя Аннушку или Полю с желтым бантом на плече. Многие дались в обман. Но не Лучинин. Он даже был уверен теперь, что Надежда Васильевна больше не появится.

Как она старалась разгадать, что он думает, сидя в ее гостиной за чашкой кофе! Ни звуком голоса, ни взглядом не выдавал он себя. Она тоже пробовала быть ясной и спокойной. Но этот человек волновал ее своей выдержкой. Она нервничала. Он тонко улыбался одними глазами.

Внезапно у нее явился интерес к новым лицам, потребность раздвинуть рамки интимной жизни.

В доме частым гостем стал Лучинин. Навещали постоянно товарищи-актеры. Она устраивала иногда карточные вечера, ужины. «От скуки» она научилась играть в рамс.

Опочинин возмущался сначала. Как знаток женщин, он, однако, предвидел «начало конца». И теперь был готов на все уступки.

Это смирение обезоружило Надежду Васильевну, и долго еще субботние вечера принадлежали исключительно губернатору.

Но у Лучинина был удивительный «нюх». Он всегда знал, когда у Опочинина назначено заседание, когда он завален делами. Он тотчас являлся на смену в интимный уголок. Рассказывал, сплетничал, злословил, смешил хозяйку и уезжал, оставив по себе приятное впечатление.

Раз как-то прорвался, слишком горячо уверяя артистку в своей дружбе.

— Вы не верите?

— Нет. Между двумя стариками дружба может быть. И между детьми тоже… Между женщинами никогда, ни в каком возрасте!.. А если мужчина уверяет женщину в дружбе, значит, он нагло лжет, в расчете на ее глупость…

— Merci… Н-ну… а в платоническую любовь вы тоже не верите?

Он сидел перед нею, такой ражий детина, плечистый, румяный, с сочными губами, с рыжеватыми бакенами. Она зло засмеялась и кокетливо ударила его по губам.

— Ах, милый мой!.. Если бы вы только могли меня купить, как скоро улетучился бы весь ваш интерес ко мне и вся ваша дружба!

Он обиделся, как всегда обижаются те, игра которых раскрыта.

— Вы, значит, не верите, что я ценю ваш талант, вашу душу?

— Вот загадка! Душа женщины… Где она — для вас?

Его глаза блеснули. Он покачал головой.

— Ах, циник! Если бы вас слышал Павел Петрович!

— Тсс!.. Ни слова о Павле Петровиче!.. В вас, милый мой, слишком много тела, чтобы вы могли любить так, как этого жаждет каждая порядочная женщина. Вы не в моем вкусе, предупреждаю… И раз навсегда бросьте попытки признаний и объяснений!.. Будем просто приятелями.