* * *

Колен медленно приоткрыл дверь конурки, в которой жил подмастерье. Но хотя мальчик проделал это почти бесшумно, Ламбер сразу же вскочил – он знал осторожность своего крестника. Время от времени мальчик поднимался в мансарду и поверял ему свои радости и горести.

– Ты не спал, Ламбер?

– Да вот, не спится. Но не скрипи половицей. Если отец услышит, тебе как следует попадёт.

– Я пришёл по важному делу, Ламбер, и могу посоветоваться только с тобой.

В немногих словах он рассказал о своей встрече с Одри, вольным жителем лесов.

– Я обещал помочь ему, но без тебя, Ламбер, ничего не могу сделать. Ты непременно должен поговорить с Одри. Это необыкновенный человек. А я знаю, что у тебя много друзей среди людей, близких к Этьену Марселю.

– Кто тебе сказал, Колен? Можно подумать, что стены этого дома состоят не из камней, а из глаз.

– У меня у самого зоркие глаза. И уши мои неплохо слышат, – сказал Колен. – В городе даже поговаривают, будто ты один из тайных советников прево.

– Всё это сказки кумушек и пустая болтовня. Послушай, Колен! Завтра я буду рядом с церковью Святого Северина. Нужно отнести вывеску Тьебо Гизару. Ты пойдёшь со мной, и мы всё решим на месте. А теперь – марш в постель! Уже поздно, а твой отец встаёт вместе с солнцем.

* * *

Окна в Нельском дворце погасли одно за другим, как задутые свечи. Только в крыле, ближайшем к крепостной стене, всё ещё светилось одно окно. Карл Наваррский бодрствовал. Гости ушли поздно. Этьен Марсель, Робер де Корби и Пьер Жиль рассказывали о трудностях, обрушившихся на Париж. Муки не достать, хлеба не хватает. Кошки и те почти исчезли. Ежедневно к городским воротам сотнями стекается бедный люд, согнанный с насиженных мест бесчинствами английских банд. Швейцарские и немецкие наёмники бросили службу у дофина и предают деревни огню и мечу. Говорят, будто вчера какая‑то шайка разграбила Нейи на Сене, в одном лье от крепостной стены, и совершила бесчисленные злодейства, жертвами которых стали не только мужчины, но даже женщины и дети.

– Наверное, монсеньёр слышал о главаре этих разбойников, английском капитане, по имени Роберт Серкот, – добавил Пьер Жиль. – Он не верит ни в бога, ни в чёрта, по четыре дня проводит в седле без сна и не расстаётся со своей кольчугой, которая оберегает его от самых опасных клинков. Правда ли это, монсеньёр?

– Клянусь святым Михаилом, мессир, – воскликнул Карл, – если он существует, я был бы рад видеть его на кончике моего копья!

В действительности же Карл Наваррский и Серкот были связаны узами тесной дружбы. Они вместе воевали в Нормандии, разграбили не один город, облагали данью целые округа, а потом, как бывалые рубаки, вместе пировали в замке д’Эвре. Пьеру Жилю всё это было известно. Поэтому он враждебно относился к Карлу Наваррскому и не раз говорил на собраниях Генеральных штатов, что от такого двуличного человека нельзя ожидать ничего хорошего. «Это всё равно, что вручить ключи от Парижа английскому королю!» – не раз восклицал он, но никто не внимал его предупреждениям.

Этьен Марсель наклонился к Карлу и произнёс роковые слова:

– Монсеньёр, парижские цехи поручили мне просить вас взять Париж под своё покровительство.

Карл не мог сдержать радостного трепета: парижские горожане вручали ему французскую корону.

Итак, годы интриг, притворства и лживых посулов не пропали даром. И претендент на корону чуть было не сказал: «Я согласен».

Трое горожан ждали. В ту минуту, когда они собрались передать Карлу часть своей власти, им ещё яснее представились те великие изменения, которые произошли при их участии. Ведь они прогнали дофина, сына короля и законного наследника престола. Пьер Жиль наблюдал за лицом Карла. Оно вновь обрело свою непроницаемость.

– Мне очень лестно ваше доверие, – сказал Карл, – но я не могу согласиться. Конечно, я буду поддерживать все ваши начинания, которые пойдут на благо нашего города. В такую минуту я не могу думать о моей распре с кузеном Карлом или о моих законных правах на французскую корону. Я не хочу использовать созданное вами положение в своих интересах. Это было бы бесчестно по отношению к королевству. Но, клянусь святым крестом, прево, я буду поддерживать все ваши действия.

Бледные щёки Марселя залились краской. Он был достаточно тонким политиком, чтобы понять, что Карл Наваррский соблюдал осторожность. Несмотря на свои разногласия с дофином, принц оставался верен людям своей крови.

Итак, всё было сказано. Этьен Марсель поднялся. Его примеру последовали Робер де Корби и Пьер Жиль.

– Мы благодарим вас за добрые слова, монсеньёр!

Когда посетители ушли, Карл Наваррский ещё долго сидел у очага, глядя, как рассыпаются горящие угли.

Затем он встал, подошёл к прислонённому к стене пюпитру, достал из ящика небольшой свиток тонкого пергамента и уверенным движением обмакнул гусиное перо в бронзовую чернильницу. Его почерк с резкими нажимами выдавал взволнованность – следствие крайнего напряжения, в котором он находился весь вечер.

Кончив, он подписался: «Карл, милостью божьей король наваррский», – а затем вполголоса перечитал письмо, чтобы ещё раз взвесить всё изложенное.

«Любезный друг. Держите ваших лучников наготове. У меня есть все основания полагать, что ещё до Иванова дня англичане и наваррцы будут сражаться с войсками дофина. В этом случае мы по праву сможем объединить наши усилия. В октябре Париж падёт, как плод айвы, и нам не придётся пробивать его стены.

Народ не может помешать росту цен на соль и на муку, и растущее недовольство скоро вырастет в бурю».

Наваррский волк ловко вёл свою игру. Ни один из баронов не мог бы его потом упрекнуть за то, что он вступил в сделку с парижскими бунтарями, а доверие Марселя развязывало ему руки в столице, покинутой дворянами.

Ему остаётся разгромить дофина и… заточить в какой‑нибудь отдалённый монастырь.

– Эрбо! – позвал он.

Появился разбуженный домоправитель. Он путался в длинной ночной рубахе, и его тень на стене напоминала вспугнутую сову.

– Что угодно монсеньёру?

– Велите оседлать лучшего коня, и пусть гонец немедленно доставит это письмо в Понтуазу, мессиру Серкоту. Снабдите гонца пропуском, подписанным прево. Это поможет ему проехать через заставу Сен‑Дени.

Эрбо босиком кинулся в коридор выполнять приказание, а Карл Наваррский ушёл в свою спальню.

По сути дела, ещё ничего не началось, но его мечты уже облекались в отчётливую форму.

Глава шестая

Церковный сторож Жоно удивительно ловко пробирался в темноте. Ночью он видел так же хорошо, как и средь бела дня. Его глаза привыкли к полумраку, всегда царившему под высокими сводами храма. Бесшумно и быстро, как кошка, скользил он в этой черноте, словно источаемой камнем плит. Церковь Святого Северина была его владением. Жоно знал в ней все переходы. Ежедневно он всё тщательно осматривал и к каждому камню испытывал глубокую привязанность собственника, что побуждало его безжалостно гнать с паперти нищих и бродяг.

Жоно питался жалкими подачками кюре и монахов церкви Святого Северина и ютился в убогой лачуге, которая, казалось, вот‑вот будет погребена под обломками ветхой кладбищенской стены, с западной стороны церкви. Но он не роптал на это жалкое существование. Оно его не тяготило. Он первым в округе узнавал обо всех интригах и умел извлечь пользу из сплетен, тайных признаний и злобных пересудов.

Жоно сильно хромал. Горечь и злоба калеки вылились в такой религиозный фанатизм, которого хватило бы даже палачу инквизиции. А сколько бедных людей испытало на себе гнев церковного правосудия только из‑за того, что они говорили слишком громко, когда поблизости проходил, волоча ногу, сторож Жоно!

Жоно брёл по храму, и вдруг сердце старика сильно забилось. Он мог поклясться, что в башне кто‑то разговаривал.

Жоно прильнул к колонне. Его ухо, чуткое к привычным шорохам, насторожилось в тишине безмолвных галерей. Теперь он был уверен, что не ошибся: кто‑то разговаривал у подножия витой лестницы. Но как это могло случиться в столь ранний час, когда все двери заперты? Эта загадка заставила его вздрогнуть. Кровь ударила в голову. Мысль, что кто‑то мог его одурачить, возмущала Жоно.