Джуни резко развернулась на стуле, ее ярко-синие глаза горели от злости.

— Ты что-то имеешь против того, чтобы навещать Лил чаще раза в неделю?

— Не позволяй ей говорить с тобой в таком тоне, — посоветовал поверх моего плеча дед Брю.

Я поймал себя на том, что качаю ему головой, и заставил себя остановиться.

— Конечно, нет, — сказал я Джуни, ошеломленный ее неожиданной яростью. — Просто…

— …Ты согласна с этим, Трэвис? — спросила миссис Педерсон, стоя впереди нашего прохода и прожигая нас взглядом.

— Да, — угрюмо ответила Джуни.

— Что, да? — насмешливо переспросила миссис Педерсон.

— Пьеса «Ромео и Джульетта» была написана как трагедия, а не как любовный роман, как думает большинство людей. — Джуни обладала поразительной способностью повторять как попугай то, что услышала, даже если ее внимание было занято чем-то другим. Мне жилось бы намного легче, если бы и я имел такой талант.

Несколько ребят тихо засмеялись.

Миссис Педерсон сжала губы и крутанула в воздухе пальцем. У большинства из нас этот ее жест ассоциировался с саркастическим: «Подумаешь!». Только сейчас он означал: «Развернись».

В любое другое время Джуни бы закатила глаза и мы бы посмеялись над этим, но сегодня она лишь раздраженно отвернулась от меня.

Подождав, пока миссис Педерсон не продолжит урок и не станет смотреть в другую часть класса, я шепотом позвал:

— Джун.

Она никак не отреагировала, подтянув свой рюкзак на колени.

— Ну ладно тебе… — умоляюще протянул я.

Нагнув голову, она копошилась в рюкзаке, делая вид, что меня для нее не существует.

— Она не будет говорить с тобой, а я буду, — предложил дед Брю.

Ну, здорово. Судя по тому, какие у меня отношения с еще не потерянными друзьями (я говорю о Джуни), может мне и стоит принять его предложение.

До того, как Джуни претерпела метаморфозу и стала несносной девчонкой, одевающейся во все черное, она была чудачкой с торчащими во все стороны волосами, как будто встав утром с постели забыла причесаться, носила не сочетающуюся по стилю и цвету одежду и не принимала душ после урока физкультуры. У нее есть две сестры, одна — врач, другая — студентка какого-то снобистского женского колледжа на Восточном Побережье. Обе идеальны и все делают так, как надо. Джуни же никогда не оправдывала семейных ожиданий, о чем ее отец — ультраконсервативный пастор баптист — ясно давал понять.

В то время, когда она была другой, я был почти такой же, как сейчас: псих, при людях бормочущий себе что-то под нос или падающий на пол в жутком припадке. Но потом, в конце девятого класса, когда мой отец… сделал то, что сделал, все стало хуже… во всех мыслимых отношениях.

Сначала мы с Джуни ели вместе, ходили вместе на уроки и делали совместные проекты. Для нас это значило, что мы не одиноки. Потом мы стали друзьями. У нас с ней не так много общего, но это не мешало нашей дружбе. Во всяком случае, некоторое время назад.

Это изменилось после приезда Лили. Лили Тернер до этого жила в небольшом городке где-то в Южной Индиане. Когда она училась в десятом классе, ее мама получила работу начальника цеха на промышленном предприятии, и они переехали сюда.

Джуни наткнулась на потерянную и готовую разреветься Лили в кафетерии и отважилась поприветствовать ее.

Позже Лили рассказала нам, что в ее бывшей школе училось всего около ста человек. У нее был жуткий акцент и стремная одежда. Она одевалась так, словно в церковь собралась: в длинную узорчатую юбку и блузку с воротником стойкой или закрытую кофту.

Верящие в бога ребята не принимали ее в свой клуб из-за того, что с ней общалась Джуни, которую из-за стиля одежды считали сатанисткой. Заучки злились на нее из-за того, что она достаточно умна, чтобы подвинуть их в табеле успеваемости класса. Она не играла ни на каком инструменте и не пылала страстью ни к математике, ни к каким-либо наукам. Элита даже не подозревала о ее существовании. Короче говоря, она нигде не пришлась ко двору. Поэтому Джуни впустила ее в наш маленький круг.

В Лили было что-то такое, отчего все — особенно Джуни — оживлялись. Она была непредсказуема и приятно честна. Ее восхищал наш молчаливый протест против большинства, но не думаю, что она понимала, что этот протест был результатом не выбора, а отверженности. Прежде ей доводилось видеть людей с пирсингом на губе только по телевизору. Ее запросто можно было рассмешить, и она часто краснела.

Не прошло и пары недель, как она уже открыла нам свой маленький «грязный секрет» — она помешана на мыльных операх и драмах, разворачивающихся вокруг знаменитостей. Больше всего она любила читать журнал «People» — конечно же, когда ее за этим занятием никто не мог поймать. Так как раньше Лили училась в маленькой школе и знала в ней практически всех учеников, то впервые столкнулась с царящей в нашей школе витиеватой и сложной иерархией. Для нее наша элита — учащиеся «первого яруса» были все равно что кинозвезды, которых можно коснуться рукой. Она питала к ним слабость и с таким рвением следила за всеми их приездами и отъездами, разрывами и возобновлениями отношений, что нас с Джуни это раздражало.

Мы должны были обеспокоиться по этому поводу, но не знаю, смогли бы что-нибудь изменить или нет.

Все закончилось печально. Лили… ушла, и, возможно, на днях я потеряю и Джуни. После чего останусь в полном одиночестве, если не считать моих сверхъестественных приятелей.

— Что ты пристаешь к нему? — спросила деда Брю Лизель, сидя на столе миссис Педерсон.

— Он меня слышит, — гордо объявил тот.

Черт. Вот именно поэтому мне стоило держать рот на замке в кабинете Брюстера.

Я нехотя глянул на Джуни. Ее мобильный был копией айфона. Если он у нее с собой — она вечно оставляет его дома, — и если она не настолько зла, чтобы отказать мне его одолжить, то я смог бы спрятать его в кармане, просунув провод от наушников под толстовку. Миссис Педерсон все равно может это заметить, но попытаться стоило.

— Джун? — шепотом позвал я. — У тебя мобильный с собой? — Я украдкой покосился на Лизель. Она смотрела на меня, нахмурившись. Дело плохо.

Джуни приподняла голову, не глядя на меня.

— Что случилось? — осторожно спросила она, словно не зная, продолжать злиться на меня или нет.

— Никто не может слышать нас, кроме нас самих, — сказала Лизель деду Брю, но голос ее прозвучал неуверенно. Дело уже не плохо, а очень плохо.

— Мне нужна музыка. — Прямо сию секунду.

— А где Марси? — Джуни не знала, какое у меня заболевание — о таком как-то не расскажешь за столом в школьном кафе, но знала, что у меня есть разрешение на прослушивание айпода в любое необходимое для меня время.

— Брюстер.

— Но он не мог его забрать. У тебя же разрешение.

Лизель спрыгнула со стола миссис Педерсон в облаке своего розового платья и направилась ко мне.

— Я не верю тебе, — сказала она деду Брю, стоящему рядом со мной. — Докажи.

— Он не должен был… так у тебя с собой мобильный или нет?

Джуни покачала головой.

— Дома. — Она повернулась ко мне, забыв о своей недавней вспышке ярости. На ее лице была написана тревога, язык щелчками проходился по булавкам на губе, зажатой между зубами — ее нервная привычка. — С тобой ничего не случится без музыки?

Дед Брю наклонился к моему уху.

— Малыш, ну признайся же. Скажи, что ты можешь слышать нас. Пусть эта тупая девка… — он ткнул большим пальцем в сторону Лизель, — заткнется.

Все становится хуже и хуже. Я поднял руку.

— Да, Киллиан? — недовольно спросила миссис Педерсон.

— Можно мне в уборную? — Пошел этот Брюстер. Если мне удастся добраться сначала до машины, а потом до дома без кучи призраков на хвосте, то я буду свободен. Мертвые не всеведущие, так же как и я. Если они не знают моего адреса, то не смогут меня найти. Самое сложное — выбраться отсюда целым и невредимым.

— Ну вот, теперь ты его напугала, — проворчал дед Брю.

— Ты опоздал на урок на двадцать минут. Тебе осталось подождать еще двадцать.