Когда она проснулась, солнечный свет проникал сквозь окно над кроватью, и Малкольма уже не было. Она медленно перевернулась и прижала руку ко лбу. Последнее, что она помнила, это как Малкольм снял красную розу с ее волос и бархатное колье с шеи и нежно проник в нее сзади.

Если бы ее спросили, она вряд ли поклялась бы на Библии, что доверяет Малькольму, но сегодня утром она проснулась невредимой, не изнасилованной, не изувеченной и не убитой. Он трахал ее, да, по обоюдному согласию. И сколько же раз? Она не была уверена, что смогла бы посчитать свои и его оргазмы. И она не могла сосчитать его, потому что он трахал ее, пока она спала. Сделал ли он это один раз? Или несколько на протяжении всей ночи? Мысль о том, что он нежно ласкает ее бессознательное тело возбудила ее, хотя она и не хотела этого. Ей пришлось признаться себе, что ей понравилось быть хорошенько использованной. Это была новая информация о ней самой. Ее не беспокоило, что она осознает это. Ее беспокоило только то, что это не беспокоило ее саму.

Мона усмехнулась.

Она рассмеялась, потому что Ту-Ту спал, свернувшись клубочком в изножье кровати, и она гадала, не Малкольм ли поднял маленького кота и положил его туда ночью. Ибо на «Олимпии» Мане черный кот охраняет кровать госпожи. Черный кот символизировал проституцию. Мона задалась вопросом, вошло ли слово "киска" в моду до или после Олимпии.

Будучи настолько уставшей, Мона предпочла бы остаться в постели на весь день. К сожалению, в дверь галереи позвонили. Нужно было делать работу. Всегда есть работа.

- Минутку. - Ее голос был хриплым, когда она ответила, но звон остановился.

Ее тело ныло в местах, в которых оно никогда раньше не болело, а соски были покрыты бледно-голубыми синяками от его губ и рук. Как можно быстрее она натянула юбку, лифчик и футболку. Неужели все это было на самом деле? Она посмотрела на кровать, простыни которой были дико перекошены и в пятнах высохших жидкостей. О да, все было по-настоящему. Каждая ноющая мышца в ее теле, особенно та, что была внутри, говорила ей об этом. Она подошла к боковой двери офиса, двери для доставки, отперла ее и толкнула.

- Да? Чем могу помочь?

На пороге стояла женщина, темнокожая, с белым шарфом в волосах. Она была прекрасна, словно с картин Рафаэля, и держала в руках букет из белых роз и гипсофилума.

- Доставка для Моны Сент Джеймс. Мисс, это вы? - спросила женщина с островным акцентом, который Мона не смогла определить. Что-то милое и карибское. Неужели Малькольм нашел самую красивую женщину во всем городе, чтобы доставить ей цветы? Она бы ничуть не удивилась.

- Это я. Спасибо, - ответила Мона, принимая цветы из рук женщины. Она должна была это предвидеть. На «Олимпии» Мане женщина стоит у постели куртизанки и дарит ей белые цветы. - Есть открытка?

- Без открытки, мисс, - ответила женщина. - Но он сказал передать вам это.

Она протянула Моне прозрачную стеклянную бутылку с пробкой.

Мона усмехнулась. Ужасный мужчина.

- Если вы подождете, я найду наличные.

- Он дал мне достаточно чаевых, их хватит на десятерых, - ответила женщина. - Наслаждайтесь букетом. Он сказал, что вы его более чем заслужили.

Женщина понимающе улыбнулась ей и ушла. Мона поставила букет на стол. Они пахли летом, что и было - 21 июня, день летнего солнцестояния. Новое лето, полное обещаний. Она вытащила пробку из бутылки. Внутри, похоже, лежала записка. Ей потребовалось немного усилий, чтобы вытащить свернутый пергамент из горлышка бутылки, но в конце концов ей это удалось.

Мона развернула бумагу, и ее глаза округлились. Она опустилась в свое рабочее кресло, не обращая внимания на дискомфорт в теле.

Это была вовсе не записка, а рисунок. Не рисунок, а набросок -набросок, который она сразу узнала. Она знала эти изгибы, эти размытые линии. Набросок танцовщицы. Не просто танцовщицы. Балерины.

На всей странице было только одно слово, и это было все, что ей нужно было знать: Малкольм хорошо заплатил за ее первые услуги.

Дега.