Это описание взято из ранней повести Вячеслава Рыбакова, писателя, который, по-видимому, будет признан одним из создателей советской фантастики эпохи восьмидесятых годов. Его творчеству и посвящена статья.

Ученому-системщику человечество представляется сложной структурной системой, динамика которой может быть описана совокупностью нелинейных дифференциальных уравнений. К сожалению, функция Гамильтона для этой системы нам неизвестна, так что уравнения имеют скорее теоретический, чем реальный интерес. Точно решить их нельзя. Но кроме точных решений, описывающих действительность, существуют приближенные. Они описывают модели.

Мы не знаем, какое будущее ожидает человечество. Мы можем только предполагать. Изучать современные тенденции, искать в них отражение узловых противоречий, определяющих структуру отношений и, следовательно, эволюцию системы. Получать решения, верные в локальной области, и продолжать их вперед, в интересующую нас эпоху.

Самыми сложными задачами являются динамические, когда исследуются не устойчивые (равновесные) состояния системы, а процесс перехода между ними. Статику изучать проще, поэтому классическая футурология описывает само будущее, но не пути к нему. Конечно, такое описание не может быть сколько-нибудь полным, да и точность его сомнительна. Модель, однако, строится не на пустом месте: пусть не все, но некоторые — наиболее общие — законы развития систем нам известны, значит, некоторые — наиболее общие — черты реального будущего модель должна отражать.

Познание мира и его переустройство — цель не только науки, но и искусства. Писатели-фантасты, как и футурологи, философы, социологи, исследуют человечество, стараясь предсказать будущее и — насколько это зависит от них — изменить его к лучшему. Литературные приемы исследования, конечно, отличаются от принятых в науке. Не всегда, впрочем, в худшую сторону: художественному мышлению свойственна синтетичность — качество, необходимое при изучении сложных систем и практически утраченное специалистами-естественниками.

Исследуя одни и те же проблемы, сегодняшние наука и искусство не становятся, однако, ближе друг к другу. Очень редко создаются синтетические модели мира, хотя именно они наиболее жизнеспособны. Быть может, секрет притягательности «Туманности Андромеды» в том и состоит, что И. А. Ефремов был больше ученым, чем писателем, и его романы представляют собой философские исследования, выполненные художественными приемами.

Наличие элементов научного подхода к решению художественных задач характерно и для творчества Вячеслава Рыбакова. Не всегда различные методы исследования сочетаются в его произведениях естественно — мы еще будем говорить об излишней заданности обстановки в повести «Доверие», — но всегда радует наличие последовательной мысли. На мой взгляд, именно логичность используемых построений выделяет В. Рыбакова из общей массы современных фантастов.

Повесть «Мотылек и свеча», о которой пойдет речь в этой главе, — первое крупное произведение молодого писателя. Пожалуй, недостатки, характерные для творчества Рыбакова, проявляются в ней особенно резко. (Например, затянутость, неестественная заданность характеров героев, наличие эпилогов типа: «Дорогой читатель, я имел в виду сказать…») Тем не менее, повесть эмоциональна, интересна и заслуживает подробного обзора.

Поначалу, впрочем, читать «Мотылька» скучно. «Приземистый, с растопыренными лапами» ракетный катер, «миллионы пряных запахов, хлынувшие» в легкие только что вернувшегося на Землю космонавта, антигравитационные средства передвижения, вакуумные синтез-установки… Сколько раз все это уже было! Когда-то — художественное открытие, затем — прилежное повторение, а в десятый раз, в сотый?.. Я читал с откровенной досадой, прикидывая, как бы повежливее обругать автора.

Потом я понял, что ранние вещи Вячеслава Рыбакова начинаются, как правило, с сороковой страницы. То, что перед этим, — необязательное введение, написанное, по-видимому, «для полноты».

Первый диалог, несущий смысловую, а не антуражную нагрузку, — разговор Коля Кречмара, уроженца XX века, и ученого Гийома, жителя Земли далекого будущего, резко меняет отношение к повести. Это — первый эпизод, в котором проявляется идея книги.

«— Девчонкам такие вещи не говорят, — пояснил Коль. — Им же до черта приятно думать, что она для кого-то единственная… Или у вас теперь как-то иначе?

— Да нет… знаешь, все так же… Ладно, тогда… — Гийом облизнул губы. — Мы… всегда все друг другу говорим.

„Что это он?“

— Нет ни секретов… ни… — он повел рукой в воздухе.

„А девчонку услал, не захотел при мне…“

— Да… — он запнулся. — Научились очень… понимать друг друга, если вдруг кто-то, — Гийом отрывисто вздохнул, — покривит душой, это теперь редко… и очень бьет по нервам, становится так неприятно… даже не только врет, но не говорит, что думает.

— Ну, это как-то… Если б я, скажем, думал все время вслух, от меня сбежали бы все, и я бы сбежал. Подумать-то всякое можно, мало ли. Скажем, вижу урода. Нет, чтобы отойти и не глядеть, так я к нему подхожу и говорю: „Ну и рыло у тебя, братец!“ Так, да?

— Да нет же! Он ведь, урод твой, знает, что он урод. То, что ты сказал сейчас ему, было сказано со злобой, но ведь ты не испытываешь злобы к нему, верно, значит, сказал не так, как чувствуешь? А доля неприязни вначале естественна, он это знает. Другое дело — побороть ее впоследствии…

Коль недоверчиво мотнул головой.

— Что-то не верится. Озвереет урод, кусаться будет».

Вскоре Коль узнает, что фактором, обеспечивающим столь полную открытость людей и общества, является телепатия. В мире, в котором он оказался, невозможно было обманывать. При общении используются мысли, а не слова, поэтому исключается всякая неискренность. Но, осознав это, Коль Кречмар, астронавт первой звездной экспедиции, человек, побывавший в аду и вернувшийся оттуда, бежит от людей. Страх открыть свои мысли оказывается сильнее жажды познания, сильнее любого чувственного влечения, сильнее даже страха перед одиночеством. Коль познал одиночество: его товарищи погибли в рейсе, весь обратный полет он был один. И все-таки он выбирает заповедник.

Его решение кажется нам естественным. Звездолетчик Коль, во всяком случае, не хуже любого из нас. Если не «маленькие подлости», то «невинные случайные обманы, веселые шутки», грязные мысли лежат на совести каждого. В этом нет даже нашей вины — жизнь, человеческие отношения строятся на основе непрерывного, узаконенного тотального обмана.

В 1901 году Жорж Клемансо, тогда журналист, опубликовал одноактную пьесу «Завеса счастья». Действие происходит в доме слепого мандарина Чжана. Окруженный нежной заботой со стороны жены, сына, друзей, Чжан чувствует себя счастливым. Неожиданно искусный врач возвращает ему зрение. Чжан осматривает свой дом и застает жену в объятиях друга, видит, как сын злобно передразнивает его, наконец, узнает, что второй друг опубликовал под своим именем его произведение. Чжан снова ослепляет себя. «Жизнь — это самая большая ложь, вот и все, — говорит он. — Сын лжет отцу… Друг лжет другу, когда они идут, взявшись за руки. Жена лжет мужу, когда он ее ласкает. Лгут заповеди, лгут законы, обряды тоже лживы. Цветы, птицы, пролетающий ветер — лгут. Свет и солнце — ложь». Пьесу обвиняют в пессимистической безнадежности. Между тем, как мне кажется, ее надо понимать чисто символически[11].