«Молчаливое большинство» — всегда часть экспозиции, социальный фон, на котором происходит конфликт. Вот почему в произведениях, описывающих мир «второй волны», нет надобности специально изображать фашистские отношения. Раз они везде, они проникают в книгу еще на уровне экспозиции.

Вот почему из современной литературы начало исчезать олицетворение Зла. Кто служит силам Сатаны в железняковском «Чучеле»? Никто! И все. Весь класс, в котором учится героиня. В известной мере, все общество.

Но Бог и Сатана образуют неразрывное единство. Если Зло рассеяно в мире, то, значит, и светлые силы должны быть или везде, или нигде. Поверить в первое трудно. И появляются книги, в которых нет драматического конфликта, потому что начисто отсутствует Добро.

Еще чаще автор выдумывает Добро, а заодно и Зло. Таков Сашенька Роткин. Помните: «Кто-то должен создавать шумовую завесу»? Именно так она и создается: сюжетообразующий конфликт опирается на борьбу вымышленного добра с вымышленным злом. В Сашенькиной поэме «Хорошо у нас на БАМе» силы Сатаны олицетворяет молодой прораб. «Он неопытен и строг. Еле держит молоток».

Однако оставим в покое псевдокультуру и ее творцов. Будем говорить о тех, кто изображает реальную, а не придуманную жизнь. Если силы Зла задаются экспозицией, то нравственная позиция автора, его видение мира, его концепция исторического развития проявляется прежде всего в том, как он описывает Добро.

«Можете ли Вы представить себе разбор „Идиота“ Ф. М. Достоевского без анализа образа князя Мышкина? Какую оценку поставили бы Вы ученице, если, разбирая пьесу А. Н. Островского „Гроза“, она не коснулась бы образа Катерины? Как можно разбирать „Ромео и Джульетту“ В. Шекспира, коснувшись основных героев лишь слегка?»[19]

Настало время поговорить о главных героях книг В. Рыбакова. Дымок из «Дерни за веревочку», Мальчик и Девочка из «Первого дня спасения», Андрей Симагин из «Очага на башне»…

Кто они, эти люди?

Спасение?

«Ему казалось, если приласкать мир, мир станет ласковым. Но это он придумал только потому, что любил ласкать — так же, как любил дышать».

«Любил ласкать — так же, как любил дышать». Мне кажется, что это лучшая характеристика Андрея Симагина. У каждого своя доминантная черта характера, определяющая личность. Симагин безгранично добр.

В одной из последних глав к нему приходит девятилетний Антон. Ася была матерью-одиночкой, Симагин, полюбив ее, сумел стать для Антона отцом и другом. Когда любовь умерла, вернее, была убита, Ася сказала сыну, что Симагин предал их: уехал и не желает встречаться.

«— Мама меня обманула?

Симагин глядел ему в спину. Антошка стоял неподвижно и ждал ответа.

— Нет, — сказал Симагин. Антошка молчал… — Нет, Антон, она не обманула тебя. Она сама верит в то, что говорит. Она больна».

Надеюсь, что человеку далекого будущего такое поведение покажется единственно возможным. У нас оно вызывает недоумение.

Нет, мы не можем отрицать, что герой ведет себя естественно: Андрей Симагин, каким на протяжении всего романа рисует его автор, ответить иначе не мог. И удивляет нас не изображение поступка, а сам поступок. Может быть, правильнее сказать — сам Симагин.

Образ этот неоднозначен. Мы увидим еще, что абсолютная доброта не есть абсолютное добро. Но эталоном человечности Симагин остается всегда.

Как и Мальчик в «Первом дне спасения». Разница в том, что Мальчик пришел извне, а Симагин рожден в нашем мире. Возможно, именно поэтому «Письма мертвого человека» все еще остаются предупреждением.

К сожалению, чем более недосягаемой кажется нам нравственная высота человека, тем сильнее мы стараемся его унизить. И читатели называют Симагина дураком, юродивым, блаженным. Человеком с инфантильной психикой. Достается и автору, которого обвиняют в нечеткости морально-эстетической концепции или — что гораздо больнее — в отсутствии таланта.

Здесь достаточно сказать, что неправдоподобен созданный автором литературный образ. «Я не верю» — в науке не аргумент. А в искусстве? Если читатель не верит, значит, виноват автор, не сумел убедить? Так?

Но почему читатель не верит именно Симагину, в то время как образы Роткина, Вербицкого, Ляпишева воспринимаются как вполне правдоподобные? И почему неприятие столь активно?

«Может быть, вам бросится в глаза, что даже странно вести себя так резко, когда ведь речь идет только о чисто теоретическом исследовании», — говорит о подобной реакции З. Фрейд.

Так что слишком категоричное отрицание образа Андрея Симагина отнюдь не служит доказательством неудачи автора. Скорее — наоборот.

Другой важный аргумент в пользу Рыбакова — литературная традиция. Абсолютной новизны не бывает. Самая революционная научная теория опирается на классическое наследие и без него теряет смысл. Точно так же самое новаторское произведение искусства неразрывно связано с шедеврами прошлого. В этом сущность творчества: художник балансирует по лезвию, с одной стороны которого — застой, повторение пройденного, регресс, а с другой — разрыв с историей, потеря смысла работы, утрата каких-либо разумных критериев ее оценки — и тоже неизбежный регресс. Развитие заключено в диалектическом единстве новизны и традиции.

Новизна образа Симагина заключена уже в том, что герой, олицетворяющий Добро, показан в условиях «душного десятилетия». При всей своей метафизичности формула «Бытие определяет сознание» является приближенно верной. Никто не может быть свободен от мира, в котором живет. Поэтому, если в литературном произведении изображается новый этап развития общества, то по-новому изображается и герой, пусть он и кажется тысячу раз узнаваемым.

Что же касается традиционности… Трудно отрицать, на мой взгляд, существование глубокой связи между Андреем Симагиным и Иешуа Га-Ноцри. А от Иешуа ниточка уходит в прошлое: к князю Мышкину, к Прометею, единственному абсолютно доброму богу, придуманному человечеством, к евангелистам.

Не нашему поколению решать вопрос: можно ли сравнивать В. Рыбакова и М. Булгакова. Я лишь указываю на определенную общность героев, корни которой — в литературной традиции изображения Добра.

Близость этических концепций, между которыми лежат столетия исторического развития, не должна нас удивлять. Ведь миф, даже очень древний, продолжает жить в общественном сознании, пока не исчезли условия, некогда его породившие. Меняется лишь форма, обрамление. А содержание, отражающее структуру конфликта, иллюзорным разрешением которого стал миф, остается неизменным.

Идея общества, в котором отношения между людьми строились бы на основе разума и доброты, возникли очень давно. Тысячелетиями не удавалось построить такой мир. Поэтому мечта о нем в почти неизменном виде передавалась из поколения в поколение. Так продолжали и продолжают жить древние образы Христа, Иуды, Марии Магдалины. Прежней осталась их символика: Доброта, означающая Спасение, Предательство, Любовь.

Почему-то, читая Евангелие, мало кто обращает внимание на существенную деталь — Иуда Искариот не только предатель, но и апостол, ученик Христа, познавший Добро. Их ведь было всего тринадцать на всю планету. «Истинно говорю, один из вас предаст меня». Мне кажется, именно в этих словах заключена сущность евангельской легенды. Иисус был предан, осужден и казнен теми, кто понимал, что он принес Спасение. Так отразилось в мифе древнее, уже тогда древнее, противоречие: человечество смогло сформулировать этический принцип всеобщего добра, но оказалось не в силах ему следовать.