Смерть Вѣры Ѳеодоровны Коммиссаржевской волнуетъ насъ не только потому, что въ лицѣ ея мы потеряли талантливую актрису: я думаю, что въ этой смерти увидѣли мы вѣщій знакъ, какъ бы нѣкій символъ, тайна котораго связана съ судьбою нашего театра. Письмо Вѣры Ѳеодоровны, опубликованное незадолго до ея болѣзни, было какъ бы первымъ траурнымъ вѣстникомъ. Въ этомъ письмѣ прозвучалъ строгій и скорбный голосъ художника, взыскательнаго къ самому себѣ прежде всего, чей «высшій судъ» такъ авторитетенъ долженъ быть и для насъ. Жребій, который выпалъ на долю высокой артистки, нами любимой, былъ какъ бы прообразомъ страшной судьбы нашего сценическаго искусства, того мучительнаго кризиса театра, свидѣтелями которого мы всѣ являемся. Художникъ всегда выноситъ на подмостки самыя глубокія и таинственныя свои переживанія. И общество, какъ хоръ въ античной трагедіи, принимаетъ участіе въ жертвенномъ событіи. Такъ и мы всѣ раздѣляли душевныя муки актрисы, которая такъ самоотверженно искала выхода изъ ветхихъ стѣнъ стараго театра. Къ великой печали нашей она не нашла этого выхода. И вотъ, непрочныя стѣны пошатнулись, упали, и пала вмѣстѣ съ ними трагическая героиня, и мы, какъ античный хоръ, должны оплакать ея ужасную судьбу и вмѣстѣ съ тѣмъ прославить ея имя, по новому засіявшее для насъ.

Пусть не прозвучитъ какъ парадоксъ мое утвержденіе, что трагедія современности заключается въ томъ, что мы не умѣемъ быть участниками трагическаго театра.

Трагическій театръ утверждалъ себя въ эпохи органическія и цѣльныя, а наше время характеризуется крайнимъ индивидуализмомъ, субъективизмомъ и, слѣдовательно, началомъ лирическимъ по преимуществу. Лирика торжествуетъ во всѣхъ областяхъ искусства. Она властно завладѣла эпосомъ – разсказомъ, повѣстью, романомъ, и она вторглась, наконецъ, въ далекую ей по существу область музы сценической. На Западѣ Мэтерлинкъ, а у насъ Чеховъ дали прекрасные образцы лирической драмы. И мы научились восхищаться ими, не замѣчая, что мы вкушаемъ сладостный ядъ, который грозитъ намъ гибелью.

Мы всѣ – индивидуалисты, какъ бы мы ни хотѣли освободиться изъ этого замкнутаго круга, въ который заключила насъ жестокая Исторія человѣчества. И вотъ поэтому мы такъ нѣжно и вѣрно любили талантъ В. Ѳ. Коммиссаржевской, талантъ, по преимуществу, лирическій. Въ игрѣ В. Ѳ. не было того драматическаго паѳоса, который мы умѣемъ цѣнить въ Ермоловой, и не было того сложнаго мастерства, которое плѣняетъ насъ въ Савиной: чары В. Ѳ. были въ ея лиризмѣ. Даже въ такихъ роляхъ, какъ Дикарка Островскаго, В.Ѳ. не умѣла и не хотѣла отказаться отъ своего лирическаго субъективизма. И этимъ же лиризмомъ она окрыляла образы Нины Зарѣчной, Норы и Гильды…

Естественно, что В. Ѳ. тяготилась бытовымъ репертуаромъ, съ которымъ была связана традиціей, и стремилась найти тѣ сценическія формы, въ которыхъ возможны воплощенія драмы лирической. Роль Беатрисы характерна, на мой взглядъ, для новаго и послѣдняго періода творчества В. Ѳ.

Лирическое начало опредѣляетъ сущность этой мэтерлинковской драмы, этого чуда въ трехъ актахъ, чуда Сестры Беатрисы. В. Ѳ. Коммиссаржевская разгадала тайну этого чуда и нашла въ своемъ сердцѣ ту скорбную мечту, которая привела возлюбленную принца Беллидора къ алтарю Мадонны.

Пережить до конца драму Мэтерлинка, выпить до дна бокалъ его лирики, бокалъ этого пьянаго и благоуханнаго вина, это значитъ быть дочерью Современности, обладать душой одинокой и страдающей, влюбленной въ чудо и не умѣющей повѣрить въ него, какъ вѣрили когда то и какъ, можетъ быть, будутъ вѣрить въ иныя времена.

Въ этой жаждѣ чуда, въ этой мечтѣ о любви невозможной смыслъ и тайна мэтерлинковской лирики. И В. Ѳ. Коммиссаржевская сумѣла воплотить въ образѣ Беатрисы таинственную прелесть его поэзіи.

И вотъ мы видимъ Беатрису передъ статуей Мадонны, когда она, монахиня, мечтаетъ о своемъ принцѣ, который можетъ принять смерть изъ за любви… И вотъ стукъ въ тяжелыя двери, и онъ, въ голубомъ плащѣ, а за нимъ темная лазурь звѣзднаго неба и убѣгающее въ даль, освѣщенное луною, поле. И вотъ шопотъ принца: «Теперь ты прекраснѣе всѣхъ волшебныхъ видѣній… Ты должна быть королевой… И царица неба, созданнаго любовью, благословитъ тебя…»

О, если бы Мадонна дала знакъ, ничтожный знакъ… О, если бы падающая на Ея лицо тѣнь отъ лампады чуть сдвинулась съ мѣста, Беатриса не ушла бы… Нѣтъ, она осталась бы здѣсь, въ обители. Но все недвижно, – и она цѣлуетъ принца и уходитъ съ нимъ въ лунную даль.

И вотъ слышится пѣсня Мадонны о грѣхѣ, который перестаетъ быть грѣхомъ, когда звучатъ слова любви и когда плачетъ сердце. Когда лунный принцъ уводитъ прекраснѣйшую изъ обители, мы оплакиваемъ ее, потому что всѣ мы лирики и не вѣдаемъ послѣднихъ путей судьбы. И въ этихъ слезахъ нашихъ – наше оправданіе, наше право слѣпцовъ, брошенныхъ въ лѣсу загадочнымъ поводыремъ. «Ангелы прекраснѣе васъ, но они не знаютъ слезъ».

Такъ утѣшаетъ насъ Мадонна. Она сошла со своего высокаго пьедестала. И, когда мы, нищіе, жалуемся ей, что въ эту ночь мы видѣли привидѣнія, она утѣшаетъ насъ своимъ неземнымъ сіяніемъ. И мы покорно слушаемъ ее, когда она шепчетъ намъ: «Не надо вспоминать о ночныхъ привидѣніяхъ». «Придите всѣ, придите всѣ… Это – часъ любви, а любовь – безгранична». А когда въ минуту сомнѣнія и жестокости мы готовы были развязать наши пояса и злыми ремнями истязать невинную, со сводовъ упали цвѣты и всѣ сердца стали нѣжными и лица преобразились, опьяненныя радостью и сверхъестественнымъ ужасомъ.

Сестры, обвитыя живыми цвѣтами, ослѣпленныя дождемъ лепестковъ, запѣли пѣсни, простирая лиліи къ лику Небесной Царицы. А тамъ, въ лунной дали, Беатриса пила уже чашу любовныхъ мукъ и сладостнаго грѣха. А потомъ брошенная и оскорбленная, поблѣднѣвшая и усталая, съ босыми ногами, покрытыми дорожною грязью, она приходитъ въ обитель, чтобы прошептать свое признаніе: «Я пала такъ низко, что ангелы небесные не могли бы поднять меня своими большими крыльями»… И съ поблѣднѣвшихъ устъ срываются кощунственныя слова: «Да, да… Діаволъ, діаволъ правитъ всѣми!» Но любовь снова покрываетъ ее лиліями и розами. И она уже готова принять и міръ, и небо, потому что «смерть полна отрады». Тогда наступаетъ тишина смерти, игуменья склоняется надъ тѣломъ невинной блудницы и шепчетъ: «Давайте молиться, сестры, давайте молиться, пока не настанетъ часъ торжества»…

Чтобы постигнуть томительную прелесть этого лирическаго бреда, чтобы разгадать печаль Мэтерлинка, надо быть самому лирикомъ. Актриса, которая заставила насъ плакать вмѣстѣ съ нею у подножія Мадонны, и вмѣстѣ съ нею вѣрить и не вѣрить въ невозможное и прекрасное, такая актриса родная сестра наша, сестра лириковъ, утомленныхъ видѣніями, полюбившихъ боль и печаль больше, чѣмъ радость и наслажденіе.

Я вижу лицо этой сестры нашей, этой тиціановской Магдалины, съ экстатическими глазами, влажными отъ слезъ, съ полуоткрытымъ ртомъ, похожимъ на осеннюю розу… И я вижу мѣрные жесты ея и слышу пѣвучій голосъ, волнующій и зовущій къ алтарю…

На картинѣ Тиціана вѣщій черепъ говоритъ намъ своею мертвою костью объ ужасѣ преходящаго.

Онъ – какъ знакъ, предупреждающій насъ о трудности вѣчнаго пути. И этотъ символъ всегда передъ нами. Преодолѣть его ужасъ возможно лишь тогда, когда сердце обращено къ первоисточнику свѣта, но развѣ сейчасъ не темный лѣсъ вокругъ насъ и развѣ въ ночи нашей различаемъ мы что либо кромѣ странныхъ призраковъ и пугающаго шелеста умирающей листвы?

Будемъ вѣрить, что намъ суждено испить не только чашу лирики, но и чашу вѣчнаго вина, и что театръ нашъ станетъ воистину театромъ, и, преодолѣвъ лирическую драму, утвердитъ начало трагическое. Но міровая исторія – это рядъ могильныхъ холмовъ, рядъ жертвъ, забытыхъ и незабвенныхъ. И на стезяхъ искусства тѣ же знаки страданія и крови. Вѣра Ѳеодоровна Коммиссаржевская – одна изъ такихъ жертвъ своего вѣка. Ея мученія намъ были близки, ея искусство намъ было внятно и образъ ея сохранится въ сердцахъ нашихъ, какъ прекрасное видѣніе страдающей, влюбленной и вѣчно-женственной Сестры Беатрисы.