«В отношении к твари София есть Ангел-Хранитель твари, Идеальная личность мира. Образующий разум в отношении к твари, она – образуемое содержание Бога-Разума, „психическое содержание“». Его, вечно творимое Отцом через Сына и завершаемое в Духе Святом: Бог мыслит вещами (Свящ. Павел Флоренский. Столп и утверждение истины. М., 1914. С. 326).
В Евангелии от Иоанна, в посланиях ап. Павла, в Апокалипсисе, да и вообще в Новом Завете мы постоянно находим идею «жилища на небесах», «нерукотворного дома», «храмины небесной» – вот эти «многие обители»{22} в дому Отца составляют как бы основу вечного бытия, Небесный Иерусалим, царство Премудрости Божией. Автор Апокалипсиса сравнивает сходящий от Бога с неба Иерусалим с «невестою, украшенною для мужа своего»{23}. Вот эта «Невеста Агнца» и есть Премудрость или небесный аспект Вечной Церкви. Ветхозаветный автор «Песни Песней» как бы перекликается с прозорливцем новозаветным; в «Пастыре» Ерма{24}мы находим ту же идею «божественной невесты». Тут нет противоречия с церковными догмами. Если верующие не сомневаются, что у отдельной личности есть ангел-хранитель, если он есть и у отдельных церквей (о чем ясно сказано в Апокалипсисе), то странно было бы предположить, что нет такого Ангела-Хранителя у всей Церкви в ее совокупной цельности.
Рассудочные попытки осмыслить мистический опыт, касающийся Софии, приводили иногда к отождествлению Премудрости с Логосом, а иногда с Духом Святым (Ориген), однако такие неосторожные отождествления никогда не получали церковной санкции. София как художница, как созидательница красоты и Сама Красота, как образ прекрасного целомудрия, как полнота бытия – есть ангельский аспект Церкви – «το πλήφρωμα τού παυία ενπᾶσι πληρωμευον» (Посл. к Ефес. I, 22–23). Русская церковь, как известно, бережно и внимательно лелеяла идею Софии, чему доказательство великолепная символика нашей иконописи. Об отношении Софии к личности Богоматери и к космической богоматерии не приходится распространяться в этой краткой заметке. Очевидно только, что Богоматерь есть совершеннейший образ идеальной Вечной Женственности, и, как символ целомудреннейшей красоты, является реальным залогом того, что Мировая Душа воистину может отождествляться с предвечною Софией.
Такова христианская концепция Софии, от которой Соловьев мало уклонялся в теоретических работах. Иное дело психология философа-поэта. В этом плане он был «широк», и иногда слишком широк{25}. Троекратный духовный опыт, запечатленный им в знаменитой поэме «Три свидания», был не единственным. Постоянные видения и голоса сопутствовали его жизненному подвигу. Ничего странного в этом нет. Мы даже не знаем святых и подвижников, которые были бы свободны от искушений, тем более Соловьев мог соблазняться, изнемогая в борьбе с темною силою.
Биографические данные укрепляют нас в мысли, что какая-то аберрация была свойственна психологии гениального мыслителя и мистика. Об этом свидетельствует беспокойная влюбчивость поэта, его увлечение земными возлюбленными, в которых ему мерещились воплощения вечно-женственной красоты. За этими увлечениями следовали разочарования. В одном неизданном письме, обращаясь к своей возлюбленной, в идеальном совершенстве которой ему пришлось разочароваться, он с убийственной иронией говорил, что он верил в нее, как в Софию, а теперь убедился в том, что она Матрена, одна из многих Матрен и не более того{26}.
Его возлюбленные не решались самих себя признать воплощениями идеальной женственности. Только одна особа, встретившаяся на его пути и вовсе его не пленившая, считала себя воплощенною Софией. Это была известная покойная ныне Анна Шмидт, женщина во многих отношениях замечательная, которую нам довелось знать лично. Эта встреча была назидательна для Соловьева. Это было ему как предостережение свыше. Незадолго до своей смерти, 22 апреля 1900 г., он писал ей: «Исповедь Ваша возбуждает величайшую жалость и скорбно ходатайствует о Вас пред Всевышним. Хорошо, что Вы раз это написали, но прошу Вас более к этому предмету не возвращаться. Уезжая сегодня в Москву, я сожгу фактическую исповедь в обоих изложениях – не только ради предосторожности, но и в знак того, что все это только пепел. А о том, что под пеплом, я Вам расскажу сон одной давно умершей старушки. Она видела, что ей подают письмо от меня, написанное обыкновенным моим почерком, который она называла pattes d'araignée{27}. Прочтя его с интересом, она заметила, что внутри завернуто еще другое письмо на великолепной бумаге. Раскрыв его, она увидела слова, написанные прекрасным почерком и золотыми чернилами, и в ту минуту услыхала голос мой: „Вот мое настоящее письмо, но подожди читать“, и тут же увидела, что я вхожу, сгибаясь под тяжестью огромного мешка с медными деньгами. Я вынул из него и бросил на пол несколько монет одну за другой, говоря: когда выйдет вся медь, тогда и до золотых слов доберешься. – Советую Вам, Анна Николаевна, этот сон применить и к себе»{28}.
Старушка, увидевшая вещий и символический сон, была Анна Федоровна Аксакова, дочь поэта Тютчева.