«Трагический зверинец» был книгой, любимой многими. Его высоко ценила Марина Цветаева. Не без его влияния появились на свет «Небесные верблюжата» Е. Гуро и хлебниковский «Зверинец». И критика в целом приняла сборник благосклонно. Но книгу анализировали главным образом под углом зрения раскрытия детской психологии.
Анастасия Чеботаревская[48] подчеркнула социалистические симпатии автора, заметив, что через все рассказы проходит мотив столкновения «барских» и «человеческих» интересов личности, но при этом выразила сомнение, мог ли девятилетний ребенок «инстинктивно предчувствовать тезисы научного социализма», решительно восставать против «привитых воспитанием и обстановкой традиций», ратовать за «экспроприацию собственности и обязательный восьмичасовой рабочий день». К недостаткам книги она отнесла изображение автором «не того, что было», а «того, как ему представляется бывшее по истечении многих лет». С ней в целом согласился и критик журнала «Перевал»[49], скрывавшийся под инициалами О. Он писал, что рядом с глубоким проникновением в «темный предрассветный мир детской души» мы улавливаем «неискусно измененный голос взрослого человека», имитирующий интонации ребенка. На его взгляд, соединить личное и мировое начала, обнаружить глубину и смысл явления, возникающих индивидуально в каждом опыте, автору помешали некоторая «неустойчивость» в выборе художественных средств, его колебания между существующими в русской литературе художественными направлениями. Эту же мысль развил в своей рецензии Ю. Айхенвальд[50]. «Иное из прошлого освещено светом теперешнего и, так сказать, стилизовано; отдельные порывы и настроения ранних лет поняты… как специфические мотивы нынешней утонченности». В результате «изложение… иногда делается искусственным», но в лучших рассказах все же достигается «несомненная гармония и единство между маленьким объектом и взрослым субъектом поздних воспоминаний», дается «слепок души», одновременно «бурной и буйной» и «таящей в себе глубокую способность к умилению и чистой радости». Еще удачнее эту мысль выразила А. Тыркова (писавшая под псевдонимом А. Вергежский): она сумела соединить «непосредственную жадность ребенка» с «проникновенным, почти мудрым пониманием сорокалетней женщины, много испытавшей, много познавшей и вкусившей от горького, но дарящего кубка страдания»[51].
Все эти размышления вращались по сути дела вокруг проблемы, прекрасно осознанной самой писательницей. Ведь в «Журе» она впрямую вопрошала: «Так ли думала тогда? Так я помню теперь?»
Неожиданным для многих критиков, привыкших видеть в ребенке в соответствии с традицией русской литературы «сосуд» непорочности и невинности, было стремление автора очертить «демонизм детской души» (К.Л.), обнаружить «потаенные стыдные углы необузданного детского сердца» (Ю. Айхенвальд). С удивлением констатировали они, что Зиновьева-Аннибал задалась целью проследить развитие идеи зла в душе маленькой героини и что это не только не вступило в противоречие с раскрытием «интимного круга детских переживаний»[52], а, напротив, углубило проникновение в детскую душу.
Практически все критики сошлись во мнении: «Трагический зверинец» обозначил новую фазу творческой эволюции писательницы. Анастасия Чеботаревская подчеркнула, что Зиновьева-Аннибал наконец-то обрела реалистическую манеру письма, «гораздо более родственную» ее яркому и «сильному дарованию», чем все модернистские изыски. «Стихийный реализм» сборника высоко оценил Г. Чулков[53], увидевший в книге «страстный протест против рабства и гнета». Впоследствии он развил эту характеристику, отметив, что «глубокий и мудрый реализм этой книги исполнен необычайных чар»[54]. Поворот от «экзотизма и экстравагантности» «к простым и ясным темам, ей свойственным», обрадовал Андрея Белого[55], ранее неодобрительно отзывавшегося о творчестве писательницы.
Действительно, на этот раз Зиновьева-Аннибал отказалась от утонченного эстетизма и усложненности своих первых литературных опытов, от некоторой дидактичности в проведении своих идей и окунулась в мир природы, показав его цветущим, трепетным и прекрасным. Трагическая отдаленность и отдаленность его от человека, беззащитность и мятежная строптивость в сопротивлении «царю Вселенной» потрясают сердце маленькой Веры. «Лесные товарищи» — убитые людьми медвежата, «приколотый» вилами волк, нескладный неоперившийся журавленок, умерший по ее вине от жажды, мошка, прихлопнутая равнодушной ладонью Анны Амосовны, — заставляют Веру выть остервенелым животным воем. Девочка, видя раненого волка, испытывает ту же невыносимую боль, что и он. Она способна вообразить себя и древним кентавром, и камешком, и паучком. Она чувствует, что слезы ее соленые, и соленая вода в море, «и море плачет», может быть, «оно всё слезы, все слезы камней, и паучков, и крабов, и мои, слезы земли». Но — с другой стороны — в мире милых головастиков возникло чудовище, неумолимо и беспощадно поглощающее их, отца глухой Даши забодал бык…
Ребенок и природа могут находиться в гармонических отношениях, раскрываясь как явления одного порядка. Но они могут становиться и врагами, отчужденно и с отвращением взирающими друг на друга, непостижимым образом демонстрируя богоостановленность каждого из них. Поставив в центр книги ребенка, Зиновьева-Аннибал сумела раскрыть таинственные бездны человеческой души в предрассветный час ее самостояния, когда силы добра и зла сосуществуют как бы в равновесии, а «дьявольские» порывы умиряются всплеском исступленной любви к окружающему. Но все же активным началом остаются любовь и сострадание всему живому. «Мне хотелось подвига и любви. Подвига-жертвы своей жизни и любви-страсти. И все это вместе и сейчас», — признается Вера.
В «Трагическом зверинце» состоялось художественное открытие писательницы: она обнаружила отсутствие чистоты, незамутненности, наивности и цельности в душе ребенка и заявила о дисгармоничной «имморальности» природы. Но в то же время она дала и надежду на обретение полноты и гармонии в мире. В отличие от многих писателей, касавшихся взаимоотношений человека и природы и разрешавших эту тему в благостном аккорде единства мира первозданной чистоты природы и незамутненности детского сознания, Зиновьева-Аннибал нарисовала мир расколотый, разрушающийся и разрушаемый, показала неизбывность звериного оскала, равно губительного и в природе и в человеке.
Она воспротивилась получившему распространение в этике рубежа веков восторгу перед «безнравственностью» природы и призыву, обращенному к человеку, подражать ей в этом. Известный французский писатель Реми де Гурмон, скептик и рафинированный эстет, стоящий во главе журнала декадентов и символистов «Mercure de France», сформулировал это требование так: «Иметь безнравственность природы, ее жестокость и красоту, не быть вещью разумной, а лишь связкой инстинктов и насиловать вокруг себя мир, а не удовлетворять чужим потребностям»[56]. Но писательница настаивает на безгрешности звериного начала в природном «зверинце» и отвратительной греховности его в человеческом сообществе, если человек предпочитает жить исключительно по природным, а не Божественным установлениям. В книге главное — утверждение Божественного начала в человеческом духе, начала, способного преодолевать «непоправимое» зло естественного миропорядка. Ее основная черта — вера в необходимость бесконечного сопротивления тому отчуждению, которое заложено в природе и усиливается с развитием цивилизации.
Поразительно точно определил существо книги Вяч. Иванов. На склоне лет, настаивая, что писательницей найдено выразительнейшее название для своей работы, он сказал: «Формально все рассказы повествуют о зверях („Глухая Даша“ и „Царица-кентавр“ ведь тоже звери). И не только формально, но по существу весь мир представлен здесь зверинцем. И зверинец этот не научный, не комический, а трагический. И „Воля“ у Зиновьевой-Аннибал не та, что у Шопенгаэура: там безысходность, кружение воли в самой себе, здесь ее человеческое преодоление. И бунт героини „Трагического зверинца“ <…> космический (против дисгармонии мира…)»[57]. Похожую мысль высказывал ранее А. Блок: «Вся книга говорит о бунте, о хмеле, о молодости, о любви тела, о звериной жалости и человеческой жестокости». То «дикое, порывистое, тревожное», о чем привыкли «говорить утонченно», произнесено Зиновьевой-Аннибал «по-детски дерзостно, по-женски таинственно и просто». Ей удалось «в бездне языка» найти слова, которые она «искала мятежно» и которые она сумела наконец «обуздать, как диких коней»[58].