Когда Скалли и Молдер вышли из машины, церемония уже началась. Прямо перед стоящим в десятке футов от нетерпеливо разверзшей пасть свежевырытой могилы стоял на изумрудной траве закрытый гроб — а чуть поодаль, в несколько рядов, на легких складных стульях восседали родные и близкие. На первый взгляд, похороны как похороны, никакого шоу.
— Господь — Пастырь мой; я ни в чем не буду нуждаться, — громко и, похоже, из самой глубины сердца читал по лежащей на переносном пюпитре Библии молодой, миниатюрный пастор. — Он покоит меня на злачных пажитях и водит меня к водам тихим…
Стараясь не привлекать к себе внимания, Молдер и Скалли высмотрели пару свободных стульев и уселись, украдкой оглядываясь по сторонам.
Фотопортрет покойного, установленный в изголовье могилы, был на редкость удачным. Широкая, открытая улыбка на сильном, открытом, добродушном лице; едва уловимые тени пятен — всего-то словно родинки… Лицо под стать цветам, в которых буквально утопала остекленная фотография. Вот таким он был, пока жил, подумала Скалли, невольно вспоминая кошмарное фото, которое держала в руках каких-то двадцать минут назад. И отвела взгляд.
— Подкрепляет душу мою, направляет меня на стези правды ради имени Своего…
Два мальчика в первом ряду — конечно, сыновья. Симпатичные малыши. Старший мужественно слушает, уставясь на гроб; младший прячет лицо на плече какого-то бородача в черном. Кто бы это был? Брат покойного? А где же миссис Глэйсб-рук, почему ее нет? В первом ряду — лишь эти трое, дети и бородач… Странно, на нем женская шляпка — черная, вполне траурная, но кокетливо сдвинутая набок… О Господи, вздрогнув, подумала Скалли.
До нее дошло наконец, что это и есть миссис Глэйсбрук.
— Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мною; Твой жезл и Твой посох — они успокаивают меня…
Скалли невольно покосилась на Молде-ра, словно ища какой-то поддержки или, по крайней мере, объяснения. Молдер с каменным лицом смотрел прямо перед собой.
— Ты приготовил передо мною трапезу в виду врагов моих…
И тут миниатюрный пастор ловко и непринужденно, давно уже не просто отработанным, а единственно естественным для себя движением, пальцами правой ноги перевернул страницу Библии.
— …Умастил елеем голову мою…
У него не было рук. Потому он и выглядел таким миниатюрным и узкоплечим под своей ризой.
— …Чаша моя переполнена.
Пожилой и несколько потасканный рослый красавец — высокий лоб с залысинами, благородные, будто у кастильского гранда, горбатый нос и бородка — воровато оглянулся по сторонам, не смотрит ли кто на него, чуть пригнулся и отхлебнул из фляжки. А потом спрятал фляжку в специальном кармане на… Скалли не могла понять, на чем. На животе? Но живот у него был, будто у беременного. Впрочем, после бородатой миссис Глэйсбрук… Нет, даже на девятом месяце не бывает таких животов. И вдобавок отдельно одетых животов. Скалли поморгала — нет, видение не исчезло. К животу красавца словно прилеплен был карлик или чучело карлика; длинные белые рукава, совершенно скрывавшие кисти, обнимали гранда, коротенькие скрюченные ножки были обуты в черные ботиночки, надраенные до зеркального блеска; а карман для фляжки располагался на выгнутой горбом спинке, прикрытой черным жилетом. Но не проглядывало ни миллиметра плоти — и оттого не понять было, что это — чучело, экстравагантный наряд или… или… что еще может быть?
Но даже если предположить, будто это всего лишь чучело — оно выглядело безголовым. Там, где полагалось бы располагаться голове, располагалась уже грудь нелепого гранда. Маленькое чучело, чем бы оно ни являлось на самом деле, головой словно бы ввинтилось в горбоносого пьянчужку — который, судя по его виду, был то ли подавлен, то ли перепуган…
То ли, что вернее, мучился жестоким похмельем.
— Так, благость и милость да сопровождают меня во все дни жизни моей, и я пребуду в доме Господнем многие дни.
Скалли затошнило. Она снова постаралась отвести глаза и отыскать хоть что-нибудь нейтральное, обыкновенное… но самым обыкновенным здесь был окаменевший, на редкость чопорный Молдер, а ей не хотелось буравить его перепуганным взглядом. Решит еще, будто ей нужна помощь. Успокаивать начнет.
Он стрельнула взглядом вправо, влево…
Да тут, похоже, вообще ни одного нормального.
Картинка проявлялась постепенно, и тривиальное собрание родных и близких у гроба усопшего превратилось теперь… Во что?
Не подобрать слов.
Шоу. Молдер сказал: шоу. Так и будем это расценивать.
Надо взять себя в руки, хватит озираться.
— Искуси меня, Господи, и испытай меня; расплавь внутренности мои и сердце мое…
Ах, не надо бы сегодня про внутренности, длительно содрогнувшись где-то в области желудка, с неприязнью подумал Молдер, против воли вспоминая фотографию раны.
Ему тоже приходилось несладко. С миссис Глэйсбрук он уже встречался, но остальных видел впервые.
— Возненавидел я сборище злонамеренных, и с нечестивыми не сяду…
Он коротко покосился на Скалли. Похоже, та уже приходила в себя. Во всяком случае, губы перестали дрожать.
Вероятно, она и понятия не имела, что с того момента, как она опознала миссис Глэйсбрук, у нее дрожали губы.
— Господь — свет мой и спасение мое: кого мне бояться? Господь — крепость жизни моей: кого мне страшиться? Если будут наступать на меня злодеи, противники и враги мои, чтобы пожрать плоть мою, то они сами преткнутся и падут…
Да что же это они сегодня, как нарочно, все про потроха да про плоть пожрать, подумал Молдер, натужно пытаясь сглотнуть кислый ком в горле. Перед глазами опять маячил призрак жеваной раны в животе мистера Глэйсбрука.
Надо смотреть на птиц, поняла Скалли. Они тут, как везде. Летают. И на двух крыльях; не на одном, и не на трех, и не на пропеллере. Она подняла глаза к сияющей голубизне, которую в разных направлениях неторопливо чертили черные крестики. Раз… два, три… С детства не считала ворон; со школы, пожалуй.
Впрочем, это не вороны.
Впрочем, что за разница.
Молдер снова покоился на Скалли. Ее завороженные глаза были устремлены в бездонную пучину небес, яркие губы едва заметно шевелились. Какая набожная у меня напарница, с отчетливым удивлением подумал Молдер. Никогда прежде не замечал.
Наверное, подумал он, в вере действительно есть что-то такое. Что дает силы и устойчивость. Помогает отрешаться от преходящих тягот и уродств мира сего. Вон как лицо у нее просветлело и разгладилось.
Шестнадцать, семнадцать…
— Не предавай меня на произвол врагам моим; ибо восстали на меня свидетели лживые и дышат злобою…
Чтобы скоротать время, Молдер принялся вспоминать наказания, предусмотренные за лжесвидетельство.
— Но я верую, что увижу благость Господа на земле живых. Надейся на Господа, мужайся, и да укрепляется сердце твое, надейся на Господа.
Гроб шевельнулся.
Птицы уже иссякли, их оказалось всего лишь двадцать семь. Краем глаза Скалли уловила невероятное шевеление на лужайке — и сердце у нее оборвалось.
Желваки Молдера будто попытались выпрыгнуть из скул.
Пастор лихо захлопнул Библию немного испачканным в травяной зелени большим пальцем правой ноги и заговорил, ничего вокруг себя не замечая, уже почти неофициальным, всего лишь дружески проникновенным голосом:
— Сегодня мы собрались здесь, чтобы почтить память и проводить в последний путь Джеральда Глэйсбрука, Человека-крокодила, любимого мужа, заботливого отца и надежного, верного и радушного друга, великого циркача.
Гроб встряхнулся и сделал попытку ползти.
Миссис Глэйсбрук медленно встала. Пришибленный пыльным мешком беременный гранд-красавец втянул голову в плечи и обеими руками обхватил свой одетый-обутый живот, плотнее прижимая его к себе — ни дать ни взять молодая мама, при первых признаках тревоги пытающаяся защитить младенца от всех возможных напастей.
Потом вспомнил и о себе — и одной рукой торопливо достал фляжку.