— Боже правый, — произнес Иахин–Воаз. — Еще один сын.

— Это может быть и дочь.

— Сомневаюсь. Думаю, мой вечный удел — отцы и сыновья.

— О нашей женитьбе я сказала только для доктора. Меня это не заботит.

— А вот об этом мы должны поразмыслить, — сказал Иахин–Воаз.

— Но не здесь в любом случае, — ответила Гретель. — Каково тебе стать отцом снова?

— Я счастлив услышать о ребенке, — сказал Иахин–Воаз. — Но я не знаю, каково мне стать отцом снова. Я даже не знаю, каково мне было стать отцом тогда, не то, что сейчас.

— Что бы ни произошло, все будет хорошо, — сказала Гретель. — Твердыня наша — наше что‑то.

— Что ты имеешь в виду — что бы ни произошло? — забеспокоился Иахин–Воаз.

— Если ты оставишь меня. Или если лев…

— Ты думаешь, что я тебя оставлю?

— Кто знает. Но это неважно. Я буду любить тебя, и мой ребенок тоже. Я расскажу ему о его отце, и он полюбит тебя тоже.

— Ты думаешь, что лев убьет меня?

— А ты хочешь, чтобы лев убил тебя?

Иахин–Воаз только посмотрел на нее.

— Что можно сказать о льве? — произнесла она. — На свете больше не осталось львов, но у моего мужчины есть лев. Лев есть у отца моего ребенка.

Иахин–Воаз кивнул.

— Может быть, — продолжала Гретель, — когда ты снова надумаешь встретить его…

— Я скажу тебе, — продолжил за нее Иахин–Воаз.

— Хорошо, — сказала Гретель. — Я немного приберусь в доме, чтобы твой дом встретил тебя достойным образом. Думаю, тебя скоро выпишут. Я не буду тебя навещать, если только ты не позвонишь мне. У тебя есть, о чем подумать.

— Есть, — согласился Иахин–Воаз и поцеловал ее. Моя женщина, подумал он. Мать моего ребенка. Я — неженатый отец, и мое сердце может остановиться в любую минуту.

Потом его навестил хозяин книжного магазина.

— Вы становитесь довольно популярным, — сказал он и протянул ему газету, в которой было объявление:

Иахин–Воаз, свяжись с Воаз–Иахином.

Следом давались номер телефона и номер абонентского ящика. Иахин–Воаз записал их.

— Иахин–Воаз, свяжись с собой самим перевернутым, — сказал хозяин. — Забавное посланьице.

— В смысле — мной перевернутым?

— Имена, — пояснил хозяин. — Иахин–Воаз, Воаз–Иахин.

— Это мой сын, — сказал Иахин–Воаз. — Он не перевернутый. Я не знаю, какой он. Я не знаю его хорошо.

— А кто кого знает? — осведомился хозяин. — Каждый человек — что тысячи книг. Новых, репринтных, имеющихся, распроданных, художественных, документальных, поэтических, дрянных. Всяких. И что ни день — разных. Еще счастье, если ты сможешь выбрать ту, которую желаешь, не говоря уже о том, чтобы знать ее.

Иахин–Воаз смотрел, как хозяин беззаботно выходит из больницы, попытался припомнить, когда он в последний раз чувствовал себя легко. Скоро я буду распродан, думал он. Все те книги, которыми я являюсь. И выйду из тиража, навсегда. Оставив новорожденного сына. Пути назад нет. Волна ужаса заполонила его существо. Нет, нет, нет. Да. Пути назад нет. Будь она проклята. Будь прокляты они оба — тот, от кого он ушел, и тот, кто стоит сейчас между ним и тем, кого он оставил. Нет возвращения. Он не хотел еще раз становиться отцом. Он еще не перестал быть сыном, последний миг близился с каждым ударом его сердца, которое он не выпускал из виду теперь ни на секунду. Его сердце и все другие органы его уставшего тела, им не было покоя все эти сорок семь лет. И нависший над ним последний покой, о котором невозможно было не думать. Последний миг наступит сейчас, сказала она.

Он не написал Воаз–Иахину и не позвонил ему. На обходах Иахин–Воаз вел себя взвешенно и дружелюбно, говорил, что покой подействовал на него благотворно, и он стремится вернуться к прежней жизни.

— Такрасно, — сказал доктор. — Между тем, как вы тикали тогда и такаете сейчас, — огромная разница.

— Да, конечно, — согласился Иахин–Воаз.

— Возникли новые тикбязанности, а? — подмигнул доктор. — Счастикливый отец, я слышал. Всего наитаклучшего вам. Она молода и так сногсшибательна. Успел увидеть ее перед выпиской.

— Спасибо, — поблагодарил Иахин–Воаз.

— Надеюсь, никакого больше натаксилия, — продолжал доктор. — В ее‑то, знаете, тикложении.

— Боже мой, конечно, нет, — возмутился Иахин–Воаз.

— Хороший мальчик, — похвалил доктор, крепко сжав плечо Иахин–Воаза. — Вот и тик.

На исходе его третьей недели в лечебнице Иахин–Воаз был выписан. Он смотрел на свои ноги, выводящие его из лечебницы, — они ступали осторожно, словно на них были надеты туфли.

На выходе он столкнулся с доктором, который врачевал его раны, — того сопровождали констебль, социальный работник и санитар, крепко держа его со всех сторон.

— Проклятые цветные оскверняют наших женщин, — вопил доктор. — Все эти атеисты, адепты культов, извращенцы, радикалы, интеллектуалы.

— Счастливо, — сказал Иахин–Воазу санитар, завидев его. — Всего наилучшего и не до скорого возвращения.

— Что случилось с доктором? — спросил Иахин–Воаз.

— Набросился на жену с кочергой, — пояснил санитар. — По ее словам, это был первый раз за долгое время, когда он дотронулся до нее чем‑то твердым.

— Шлюха, — выкрикнул доктор. — Она шлюха. — Он воззрился на Иахин–Воаза. — У него есть лев, — выговорил он, — а никому нет до этого дела. Власти не обращают на это никакого внимания. Смотрите — улыбается. Ну как же, ведь у него есть лев.

33

Заслышав рев, Воаз–Иахин осознал, что в мире есть только одно место. Это место — время. В нем был и лев, и он сам. Теперь он знал, что он, возможно, догадывался об этом, когда кричал во тьму и парящие за кормой парома белые крылья. Он догадывался об этом всегда с того момента, когда впервые увидел нахмуренную львиную морду, впившуюся зубами в колесо. Он сделал слабую попытку поддержать вымысел окружающей его реальности, поместив объявление в газете. Но это ко льву нес он свою пустоту многие мили. И именно зова льва он ждал в этом городе.

Он сунул гитару в футляр, поднял его и пошел в направлении звука, пропуская мимо ушей все прочие звуки — шагов, голосов, поездов, эхо. Снова рев. Он исходил из определенного места и в то же время был внутри него самого. Никто, по–видимому, не слышал его, никто не остановился, чтобы вслушаться или взглянуть на него, как если бы звук исходил из его груди. Ничего не видя и не слыша, он шел по проходам, поднимался по лестничным маршам, по эскалатору на улицу, чувствуя запах знойного солнца, сухого ветра и равнин цвета львиной шкуры.

Он медленно двигался, пропуская мимо звуки дорожного движения, автобусов, грузовиков, машин, шагов, голосов, самолетов над головой, речных буксиров. Все утерянное отыскивается снова, думал он. Отец должен жить, дабы отец мог умереть. В нем были все лица, все голоса с того момента, когда он впервые взглянул на бездвижный камень, в котором был запечатлен умирающий лев, кусающий колесо, в нем были все небеса и дни, океан, что принес его в то время, где был лев и где был он сам. Он шел и пел про себя свою песню без слов.

Сначала он шел на запад, вслед за рыком, а потом свернул на юг, к реке и ее мостам. Снова обретен, снова потерян, думал он. Отец должен жить. Время текло сквозь него. Бытие было. Уравновешенный, он плыл вместе со временем и бытием по следам льва, его лицо разрезало воздух, разум пел без слов.

Единственный на улице, он вслушивался в рев, который вел его за собой, и так пришел на набережную. Схваченная мостами, река текла под небом. Воаз–Иахин не услышал нового рева. Он сел на скамью лицом к реке, вытащил свою гитару и заиграл тихо львиную музыку.

День угасал, на небе и в реке появилась луна. Воаз–Иахин в ожидании играл на своей гитаре.

34

Наутро после своей первой ночи дома Иахин–Воаз проснулся без эрекции. Здравствуй, вечность, грустно подумал он. Теперь он вспомнил, что просыпался без эрекции все последние несколько недель. Он вздохнул, на ум ему пришли падающие желтые листья, тихие монастырские колокола, чудесные надгробия, поэты и композиторы, умершие молодыми, пирамиды, развалины колоссальных статуй, сухой ветер в пустыне, крупинки песка, летящие, жалящие, время.