Кляйнцайт сжался, развел руками ягодицы, ему была вставлена клизма, и его переполнило до краев. Смена роли, подумалось Кляйнцайту. Прямо извращение. У него возникло нарастающее чувство, что он вот–вот лопнет.

— Оставайтесь на боку. Глубокий вдох. Не дышите, — приказала Юнона. Бум. Щелк.

— Я вам сейчас, кажется, весь стол обделаю, — сказал Кляйнцайт.

— Нет еще, — сказала Юнона. Бум. Щелк. — Туалет здесь, недалеко. Осталось недолго. — Бум. Щелк. — Отлично. Облегчитесь, потом возвращайтесь обратно.

Кляйнцайт извергся в туалете, возвратился тенью самого себя.

— Станьте здесь, — приказала Юнона. — Локти назад, глубокий вдох. — Бум. Щелк. — Теперь боком. — Бум. Щелк. — Все. Спасибо, мистер Кляйнцайт.

— С удовольствием, — сказал Кляйнцайт. И вот так это должно было закончиться? — подумал он. После такой близости!

Вконец изнуренный, он добрался до своей постели и погрузился в сон. Во сне к нему явился рыжебородый человек из Подземки.

А ничего тут у тебя местечко, произнес он в голове Кляйнцайта.

Я вас не знаю, сказал Кляйнцайт.

Ты кончай тут со мной придуриваться, приятель, сказал Рыжебородый. Он вытащил из своей сумки лист желтой бумаги, что‑то на нем написал, протянул Кляйнцайту. Кляйнцайт взял бумагу, увидел, что она чиста с обеих сторон.

Собрался? — спросил Рыжебородый.

На что собрался? — спросил Кляйнцайт и проснулся с бьющимся сердцем.

Не совсем то

Шесть утра, и Госпиталю надоело спать. Пить чай, приказал он. Пациенты вздыхали, бранились, стонали, открывали и закрывали глаза, откладывали свои кислородные маски, пили чай.

Толстяк на соседней койке сел, улыбнулся, приветственно кивнул поверх своей чашки. Вытащил из тумбочки четыре фруктовых булочки, разрезал их пополам, намазал маслом, четыре половинки намазал мармеладом, а еще четыре — смородиновым вареньем, выстроил их в каре и сосредоточенно их съел, вздыхая и покачивая головой.

— Интересный случай, — произнес он, кончив.

— Кто? — спросил Кляйнцайт.

— Я, — сказал толстяк. Он скромно улыбнулся, владелец собственной персоны. Позади него на койку села тень Легковоспламеняющегося, покачала головой, ничего не сказала. — Я никогда не наедаюсь, — сказал толстяк. — Хроническое незаполнение объема. Медицинская наука ничего не может поделать. Пособия мне едва хватает. Поэтому я подал на грант.

— Чей? — спросил Кляйнцайт.

— Совета по искусству, — ответил толстяк. — На метафорических основаниях. Условия человеческого существования.

— Условия существования толстяков, — сказал Кляйнцайт. Он не хотел этого говорить. Его спровоцировали фруктовые булочки.

— Наглец, — сказал толстяк. — Где ваши друзья и родственники?

— Что вы имеете в виду? — спросил Кляйнцайт.

— То, что сказал, — ответил толстяк. — За то время, пока я здесь, ко всем посетители приходили уже три раза. Всех, кроме вас, кто‑то либо посетил, либо добросовестно презрел. Вы видели, что старого Григгса регулярно не посещают три его дочери, два сына и пятнадцать, а то и все двадцать внучат. Вы видели, что меня регулярно посещает моя жена, мой сын, моя дочь, двое моих кузин и друг. Что вы на это скажете?

— Ничего, — ответил Кляйнцайт.

— Нехорошо, — сказал толстяк. — Я так не играю. Заметьте, я не из тех, кто думает, что иностранная угроза затаилась под каждым кустом. Ничего подобного. Мне безразлично, атеист ли вы или коммунист или какой‑нибудь там цветной. Но я, знаете ли, любопытен. Чем больше я вынюхиваю, тем больше мне хочется вынюхать. Я просто–напросто никогда не насыщаюсь. Вас не посещают, но вас и не игнорируют. В вас что‑то не совсем то, нечто, что не соответствует условиям регулярного человеческого существования, если вы следите за моей мыслью.

— Условиям регулярного существования толстяков, — заметил Кляйнцайт. И опять он не хотел этого произносить.

— Нехорошо, — сказал толстяк. Он вытащил три булочки с сосиской и расправился с ними судебным порядком. — Нет–нет, — проговорил он, при этом из его рта вылетели крошки. — Я явно сильнее вас, а вы просто уклоняетесь. Какие‑нибудь воспоминания детства?

— А что? — спросил Кляйнцайт.

— Припомните одно.

И Кляйнцайт не смог. Все, что он помнил, была только боль от А до В, увольнение, доктор Налив, госпиталь. Больше ничего. Он побледнел.

— Вот видите, — сказал толстяк. — Вы просто не выдерживаете допроса. Вы будто выдумываете все прямо сейчас, экспромтом. Ну да это ничего. Просто я оказался необыкновенно тонким наблюдателем. Никогда не насыщаюсь. Мы оставим это на пока, не так ли?

Кляйнцайт кивнул, сраженный. Он молча лег и, когда кто‑нибудь проходил мимо, отворачивал лицо.

Вновь он оставил госпиталь, направился в Подземку, встал на платформе, принялся читать надписи на стенах, плакаты. БЕЙ ЖИДОВСКОЕ ДЕРЬМО. Энджи и Тим. ЧЕЛСИ. Работа у меня смешная. ОДЕОН. УБОЙ ЕЩЕ НЕ КОНЧЕН. И всем не терпелось кончить вместе с ним! КЛАССИКА. КОНЕЦ ЕЩЕ НЕ УБОЕН. Когда он кончил, все разбежались! БЕЙ ЧЕРНОМАЗОЕ ДЕРЬМО. Работа у меня чудная. Местных пацанов дежурный притон Ройял Датч Хрясь. Цельные молочные шоколадки, классные телки, термоядерные, просто Стронций-91. Объятья красавицы Полли. Моя жена отказывается бить меня.

Он заглянул в круглый черный туннель, прислушался, как дрожат рельсы перед приходом поезда, увидел огни, показавшиеся из туннеля, увидел окна, людей. НЕ КУРИТЬ, НЕ КУРИТЬ, НЕ КУРИТЬ, не НЕ КУРИТЬ. Он послушался, закурил. НОВЫЙ ЧЕЛОВЕК В ВАШЕЙ ЖИЗНИ СИДИТ НАПРОТИВ ВАС? — спросило объявление. Доверьтесь нашей компьютерной свахе, и она найдет вам пару. Место напротив Кляйнцайта было пусто. Он отказался взглянуть на свое отражение в стекле.

Он вышел из Подземки, свернул на улицу, шедшую в гору, поднялся по ней. Серое небо. Холодный ветер. Кирпичные дома, двери, окна, крыши, трубы, медленно взбирающиеся вверх.

Кляйнцайт остановился перед одним домом. Старый красный отсыревший кирпич. Старый затененный, выкрашенный охрой дверной проем. Старые зеленые водосточные трубы, точно прилипшие к фронтону, вьющиеся, как лоза. Старая живая изгородь. Истертые ступени. Тусклые окна. Обезумев каждым своим кирпичом, старый дом встал на дыбы, словно слепая лошадь.

Будь домом моего детства, сказал Кляйнцайт.

Обои заплакали, ковры разом вспотели, запах чего‑то давным–давно пережаренного наполнил воздух. Хорошо, согласился дом.

Кляйнцайт облокотился на живую изгородь, посмотрел на серое небо. Я не очень‑то молод, сказал он. Мои родители, верно, уже умерли.

Он отправился на кладбище. Повсюду высокая, косо растущая трава, стертые могильные камни. Мертвое кладбище. Я не настолько стар, сказал Кляйнцайт, ну да дело не в этом.

Серость вокруг рассеялась, солнечный свет, упавший сверху, был так ярок, что резал глаза. В траве вздохнул ветер. Буквы, высеченные на камнях, почернели от времени, затуманились тишиной, из них можно было составить любое имя — и никакого.

Кляйнцайт встал перед камнем, произнес — будь моим отцом.

Моррис Кляйнцайт, сказал камень. Родился. Умер.

Будь моей матерью, сказал Кляйнцайт другому камню.

Сэди Кляйнцайт, вздохнул камень. Родилась. Умерла.

Говорите со мной, сказал Кляйнцайт камням.

Я не знал, сказал камень отца.

Я знала, вздохнул камень матери.

Благодарю вас, сказал Кляйнцайт.

Он пошел к телефонной будке. Отличное место цветы выращивать, подумал он, вошел внутрь, положил руки на телефон, не набирая номера.

Брат? — спросил Кляйнцайт.

Никто не может тебе ничего рассказать, послышался голос из предместий.

Кляйнцайт вышел из будки, вошел в Подземку, сел в поезд. ВАМ ПЛАТИЛИ БЫ БОЛЬШЕ, БУДЬ ВЫ ПОЧТАЛЬОНОМ, сказало объявление.

Он вышел из Подземки, свернул на стоянку, где стояли два «ягуара» серии Е, «бентли», «порше», куча «мини», «фиатов» и «фольксвагенов» разных цветов. Он остановился перед выкрашенным в белое домом с голубыми ставнями. По бокам входной двери — черные фонари.