Спускаюсь в регистратуру.

Диспетчером сегодня Александра Петровна Карпушина. Хорошо с ней работать. Все у нее четко, ясно, всегда найдет ласковое слово, подбодрит.

Как и обычно, вызовов на дом у нее много.

— На дворе под тридцать мороза. И ветер. Может, возьмете мой платок, — предлагает она, протягивая полоску оберточной бумаги, на которой крупным почерком написаны фамилии и адреса больных.

Бумажка с адресами вроде маршрутной карты. К вечеру вся она покроется диагнозами, номерами больничных листков, пометками: «Посетить завтра до работы». Но самое важное будет записано в памяти, в сердце: «муж убит под Калининым…» или «очень нуждается в радости…» Да, радость — тоже лекарство.

…Мороз обжигает лицо. Склонившись под ветром, просят пощады клены на Большой Калитниковской улице. Дома сегодня какие-то особенные, настороженные. И только флигелек бабушки Ули как всегда гостеприимно раскрывает двери.

В небольшой комнате непривычно тепло и уютно. Пахнет сушеным хмелем, ржаным хлебом — давно забытым запахом отчего дома.

— Здравствуйте, Ульяна Ивановна. Что с вами случилось, дорогая?

Бабушка Уля поднимает глаза неувядаемой голубизны. Выпуклые стекла очков еще больше подчеркивают их цвет.

— А ты сперва обогрейся. Дай-ка я тебе платок развяжу.

— Где это видано, чтобы больные помогали раздеваться своим врачам?

— Не шебурши. — Бабушка Уля с усилием встает с табуретки, бредет к большой русской печи. Открывает заслонку. Там, в жаркой пасти печи — чугунок со щами. От него исходит дух квашеной капусты, лаврового листа.

— Ульяна Ивановна, — говорю по возможности строже. — Я к вам не обедать пришла, а по вызову. Скажите, что у вас болит?

Громче гремит ухват, гулко звякая о чугунок…

— Бабушка Уля, у меня еще четырнадцать вызовов! И вообще не понимаю, что здесь происходит?

— А ничего не происходит, — лукаво улыбается бабушка Уля. — Поешь-ка! — И ставит на стол так вкусно пахнущие щи. Тут уж никакой строгости не удержаться. Да, и правду сказать — очень хочется есть.

Следующие пять минут проходят в блаженном покое и тепле. Щи у бабушки Ули хотя и постные, но превосходные.

— Уелась? — Она лукаво смотрит поверх очков.

— Уелась. Большое спасибо. А теперь скажите, Ульяна Ивановна, что же у вас болит?

— А ничего не болит, — неожиданно говорит она. — Знаю, что с утра у тебя маковой росинки во рту не было. — И примирительно добавляет: — Ну, разве маленько болит поясница. Житья через нее, окаянную, нет. Так что выпиши мне растирки из красных муравьев. Красные, они поогненней черных будут.

И снова подъезды, лестницы, глухие замерзшие окна…

Но вот все позади — и вызовы на дом, и ночное дежурство в стационарном пункте медицинской помощи. Третий час ночи.

Все так же люто холодно. Ветер не унимается. На улице — ни полоски света. Лишь иногда в темном небе покажется из облаков и снова скроет свое лицо бледная луна. На разные голоса под каблуками скрипит снег.

— Стой! — В глаза брызжет острый луч фонарика.

— Пропуск! Почему в три утра ходите по городу?

Ночной патруль. Двое. На белых полушубках — автоматы.

Протягиваю коричневую книжечку. Тот, что повыше ростом, шарит лучом по страничке ночного пропуска и неожиданно говорит:

— Здравствуйте, доктор! — Его лица не видно, но в голосе улыбка. — Не узнали?

— Саша Сидоров, неужели это вы?! — И некстати спрашиваю: — Как вы себя чувствуете?

— Отлично, товарищ доктор, — смеется он. — Да и как же иначе. Наши бьют немца, так что настроение отличное. Правда, Жень? — обращается он к товарищу. — Да вы познакомьтесь. Мой друг Женя Касаткин. Вчера выписался из госпиталя.

Сержант протягивает руку. Из облаков выкатывается луна. Ее свет падает на наши лица. Оказывается, мы знакомы. Трудные судьбы войны свели нас на этой же улице в апреле 1942 года…

…Первый вызов на участке. Узкий, неуютный дом, похожий на скворечник. Легким шагом вошла я тогда в подъезд, размышляя о своей первой пациентке. Что с ней — простуда или что-нибудь серьезное? Может быть, принести ей веточку клена? Сейчас она быстро распустится.

Длинная неуютная комната. На кровати лежала девушка из бригады Кати Носовой. Только от ее прежнего облика ничего уже не было. Глаза тусклые, налитые болью, запавшие виски, заострившийся нос.

Светлана окинула взглядом мой халат, зажатую в руке кленовую ветку и заплакала безмолвно, кусая губы.

Я не нашлась, что сказать, и только молча гладила ее истаявшую руку.

— Я скоро умру, я это чувствую. — Светлана взяла мою ладонь, потянула к себе.

Девушка была, к сожалению, неизлечимо больна. Но разве об этом можно говорить?

— Света, мы направим вас к замечательному врачу. Он сделает вам операцию, и вы опять будете здоровы.

Она слушала, закрыв глаза. Как ей хотелось мне поверить! Веки ее дрогнули, поднялись. В глубине зрачков по-прежнему была безнадежность. Не поверила!

«Что же делать? Как ее утешить?» — затосковала я, понимая свое бессилие, и от этого еще больше мучась.

— Спасибо вам, доктор, на добром слове. Только это уже ни к чему, — вздохнула Светлана. — Я думала, умру сегодня. Но мне надо продержаться до завтра. Вот. — В ее исхудалой руке зашуршал телеграфный бланк. По белой бумаге бежали строчки: «Буду шестнадцатого семнадцать ноль-ноль. Беспокоюсь, люблю. Женя».

— Он на передовой. Не могла же я написать ему… — Она не договорила. Зрачки расширились, голубые глаза потемнели, легкое тело вздрогнуло, — Женька веселый, красивый. А я теперь безобразна. Но он не должен пока знать правду. Там, где он воюет, такие тяжелые бои. А когда все кончится, — ее тихий голос зазвенел и обломился, — напишите ему, пожалуйста, как я боролась — за себя и за него.

Она снова заплакала.

— Мне бы только продержаться до вечера. Всего несколько часов. Умоляю вас, доктор, сделайте что-нибудь — укол или что другое. Пусть, вернувшись в свою часть, он пойдет в бой с легким сердцем.

Я посмотрела на часы — четверть пятого!

И вдруг все вокруг изменилось. Больше не было ни этой неуютной комнаты, ни до предела исхудавшей девушки с сухой, почти пергаментной кожей. Звенел апрель за окном. Была девушка с удивительным именем Светлана, была любовь, которая скоро заполнит здесь все. И была я — теперь знающая, что делать, уверенная в себе. От меня теперь зависело, будут ли счастливы эти двое в короткие минуты последнего свидания. И какой же сильной я была, кипятя шприц, отдавая быстрые, четкие приказания!

— Встаньте скорее, Света. Женя ничего не заметит! Вы чувствуете, как по капелькам к вам возвращается здоровье? Ваши руки снова уверены и упруги. Глаза блестят. Подумайте, сколько счастья вы еще можете дать Жене! Вот так. Возьмите из моей сумки губную помаду, подкрасьте губы, нарумяньте щеки. Еще немножко. Хорошо. Челку спустите на лоб. Нет, не надо темного платья. Наденьте вот это веселое — в горошек.

— Спасибо вам, доктор. — Светлана прислушалась к чему-то, что происходило в ней. — Теперь мне и вправду легче.

Не знаю, что ей больше помогло — мой уверенный голос, лекарства или ожидание любимого? Но лицо порозовело, глаза засияли, то и дело поглядывая на часы.

«Только бы выдержала, только бы выдержала», — повторяла я, как молитву. Резкий звонок оборвал мои мысли.

— Откройте ему сами, Света. — И быстро сняла халат…

На пороге стоял юноша. На миг наши взгляды встретились, и в его широко расставленных глазах я прочла ликующую радость встречи.

— Света, родная, — он сорвал с себя пилотку с красной звездочкой и, обняв девушку, крепко прижал ее к груди. — Знаешь, мне почему-то все время казалось, что с тобой случилась беда! — Женя оторвал Светлану от себя, обеими руками приподнял ее голову, тревожно заглянул в глаза — влажные, счастливые, — Нет! Показалось! — ответил он сам себе на мучавший его вопрос. Взъерошив пятерней русые волосы, счастливо улыбнулся: — Сопровождаю спецгруз. Увольнительная на четыре часа.