Дома бережно раскутал девочку, уложил в кроватку, взял стул, сел рядом.

На фронт Николая не взяли из-за плохого зрения. Он владел самой мирной профессией — строителя, и теперь его бригада возводила спеццех автозавода. И хотя кроме Николая и старого мастера Алексеича в бригаде работали только женщины, они вот-вот должны были досрочно сдать под монтаж этот сложный объект.

Николай осторожно коснулся ладонью дочкиных волос. Они пахли молоком, чистотой. Стиснув руками пылающее лицо, стал думать о другой Еленке — своей жене, давшей жизнь этой.

Николай влюбился в Еленку еще мальчишкой. Только он один знал, какая красавица эта ершистая, угловатая девчонка. Когда она бежала рядом и ветер трепал ее рыжие волосы, ему казалось — возле летит костер. Потом из гнетущей полутьмы воспоминаний медленно всплыл больничный коридор. Роды были трудными.

Сказались тяжелая работа, лишения военных лет. Вторые сутки от роженицы не отходили врач и акушерка.

Николай ждал в длинном гулком коридоре. Сорок шагов туда, сорок обратно. Под потолком вспыхнули тусклые синие лампочки — скорбный свет войны.

Ждать дольше невозможно. Осторожно приоткрыл дверь палаты. Еленка лежала с закрытыми глазами. Под белым пикейным одеялом поднимался и опускался ее большой живот.

Увидев Николая, акушерка молча кивнула ему на табуретку.

— Еленка… Елочка, — еле слышна позвал Николай, но лицо жены осталось безучастным.

— Еленочка, — позвал он снова. И опять она не ответила. Николай вдруг ощутил на губах солоноватый вкус давно позабытых мальчишеских слез.

Подошел доктор, молча склонился над кроватью. Остро запахло камфарой. Еленкины веки вздрогнули, приподнялись. Ее взгляд — удивленный, вопрошающий — скользнул по лицу мужа.

— Еленка, ты видишь меня? — Николай погладил ее горячую руку.

Бледные губы наконец разжались.

— Вижу… как в перевернутый бинокль… Не уходи…

— Я не уйду. У меня круглосуточный пропуск. — И боль, что жила в нем, на миг отодвинула острие от его сердца.

Вдруг тело жены свело судорогой. Ее протяжный крик, крик дикой, ночной птицы, пронзив Николая, ударился о стену палаты. Чьи-то мягкие руки толкнули его в спину, вывели в коридор.

И снова сорок шагов туда и обратно.

Наконец дверь палаты распахнулась. Акушерка держала в руках большой белый сверток.

— Товарищ Павлов, — глухо сказала она, — у вас родилась дочь.

Николай молча шагнул в палату.

В двух шагах от него задыхалась Еленка. Он вдруг ощутил под ногами зияющую пустоту. Шагнул вперед почти ослепший от горя, нашел ее руку. Еленка раскрыла глаза… В них была пустота, зияющая пустота.

— Ты видишь меня?

Еленка молчала.

— У нас с тобой… родилась дочь, — зашептал Николай. — Хочешь, назовем ее как тебя.

В последний раз вспыхнула для него и ожила Еленкина любовь.

— Люби ее… как любил… — Она не договорила.

Оставляя Еленку, краски жизни выцветали на ее лице.

Только через несколько суток Николай пришел в себя. Вспомнил длинный больничный коридор.

— Посмотри, Николай, дочь-то у тебя красавица, — услышал за спиной голос соседки Антонины Петровны.

Николай поморщился, как от острой боли. О чем они все? Дочь? Какая дочь?

На синем одеяле ярким пятном выделялся белый сверток. Девочка, причмокивая, сосала из бутылочки молоко. Ее личико покраснело от напряжения. Николай хотел уйти, но ребенок раскрыл глаза. И хотя они были пока темными, а не прозрачно-зелеными, он сразу узнал их. Казалось, вот-вот в них вспыхнут искорки, сольются вместе, озарят лицо, придав ему то знакомое выражение, которое он так любил.

— Вылитая мать, — протянула Николаю ребенка Антонина Петровна.

Кровь прихлынула к сердцу, зазвенела в ушах, где так недавно раздавался глухой стук лопаты о мерзлую землю. На руки опустился теплый, живой сверток, и Николай вдруг почувствовал, как они наливаются силой и нежностью.

…Рано утром он относил Еленку в ясли. После работы спешил домой. Близоруко вглядываясь в серебряный столбик ртути термометра, готовил ванну. Подложив под голову Еленке свою большую, крепкую ладонь, осторожно купал, стараясь, чтобы ни одна капелька воды не попала дочке в глаза. Его руки, привыкшие к угрюмой шершавости кирпича, делались по-матерински легкими и нежными, когда держали Еленку.

Как-то после смены к нему зашла бригадир седьмого участка Фетисова. Окинула взглядом чисто прибранную комнату, холостяцкую койку под грубым солдатским одеялом. На столе лежала раскрытая книга. Ольга Николаевна прочла: «Как вырастить здорового ребенка». Бригадир положила на стол гостинцы — бутылки кефира, пряники, полкило яблок.

— Поговорим, Коля. — Она глянула на его раннюю седину, поймала настороженный взгляд покрасневших от бессонницы глаз. — Фронтовая комсомольская бригада Кати Левушкиной берет шефство над твоей Еленкой. Трудно тебе работать по-фронтовому и управляться с бабьими делами. Ребенок ласки, женских рук требует. Не упорствуй! Отдай Еленку. Шефы не подведут.

Николай вдруг представил себе: чьи-то чужие руки по утрам одевают и кормят Еленку, чьи-то глаза улыбаются ей, губы — касаются ее пухлых ручонок.

— Спасибо. Справлюсь один, — отрубил он. — А сейчас, извини, пора кормить дочку.

Не изменили его решения и наши с ним беседы.

Девочка росла, возвращая ему любовь Еленки.

Когда однажды Еленка серьезно заболела, ухаживать за ней вызвалась бабушка Уля. Мы опасались, справится ли она. Здоровьем слаба, зрение почти потеряла.

— Еленка и наш Петька в одном месяце и роддоме родились, — сказала бабушка Уля, когда узнала о том, что мы хотим назначить другую сиделку девочке. — У Петьки отца убили, у Еленки матери нет. Она мне как внучка. Кто ж выходит лучше меня!

— Вам, Ульяна Ивановна, самой нужен уход.

— Ты не гляди, что слепая. В обед дочь забежит, накормит. Вечером — опять не одни. Пусть Николай завтра ко мне Еленку приносит!

И вот теперь я зашла проведать девочку, а заодно и ее няньку.

…Подхожу к двери. В коридор из комнаты доносится негромкое пенье. Узнаю голос бабушки Ули, а что поет — не разберу. Прислушиваюсь. Невероятно! «Добьем-ся мы-ы освобожде-нья свое-ю соб-ствен-ной ру-кой!» Осторожно открываю дверь, вхожу. Откинувшись на спинку ветхого дивана, бабушка Уля укачивает девочку. Медно-красные Еленкины кудри падают на узловатые пальцы ее няньки. И мне кажется — в руках Ульяны Ивановны большой, рыжий подсолнух. «Это есть на-а-ш после-дний и реша-а-ю-щий бо-о-ой», — продолжается песня.

Скрипнула под ногами половица. Ульяна Ивановна быстро обернулась, прислушалась.

— Доктор, ты?

— Здравствуйте, Ульяна Ивановна. — Помочь вам?

— Сама управлюсь, — поджимает губы бабушка Уля и бережно укладывает Еленку на диван. Расправляет каждую складочку одеяла, словно видит его. — Заснула, сердешная, — шепотом сообщает она. И снова охорашивает Еленку.

— Ты покуда отдохни. Горячая картошка под подушкой. Садись поешь.

Мою руки под маленьким цинковым умывальником. Стараясь не разбудить девочку, ставлю ей градусник.

— Сама-то как, — расспрашивает бабушка Уля. — Опять машины не дали? Сколько вызовов нынче?

— Тринадцать.

— Матерь божия! Есть ведь, наверно, и без надобности. Иная чихнет и подавай доктора на дом!

— Нельзя иначе, Ульяна Ивановна. Война. Люди ослабли. Беречь их надо.

Бабушка Уля пристально смотрит на меня голубыми незрячими глазами. Кажется, и вправду, она видит!

В сорок третьем году под Орлом убит старший сын бабушки Ули Петр. Через месяц пришла похоронка на среднего — Константина. Выплакала мать свои глаза по сыновьям. Осенью сорок четвертого окружавшие ее и до этого сумерки сгустились в непроглядную ночь.

И тут в который раз поразила она всех нас силой своего характера. Даже слепая была в курсе всех событий и побед Советской Армии. Хозяйства не оставила, зная каждую пядь своей квартиры.

— Ульяна Ивановна, что это вы «Интернационал» вместо колыбельной на вооружение взяли?