…Сегодня Анна Андреевна не встретила меня у порога. В небольшой кухне — пасмурно, неуютно. На столе блюдечко с недоеденной чечевичной кашей-размазней…

Сбросив промокший плащ, вхожу в комнату, узкую и длинную.

— Анна Андреевна!

Ни звука. Только фикус на подоконнике поднял зеленое глянцевое ухо.

— Да где же вы, дорогая? — уже тревожась, снова спрашиваю я.

Из дальнего угла, где стоит кровать, приходит ответ:

— Помираю я.

Все пережитое за день сразу стерлось, ушло. На всем белом свете остались только этот уже равнодушный к своей судьбе голос, порывистое, со свистом дыхание Анны Андреевны. Мозг, работая с лихорадочной быстротой, начинает оценивать степень угрожающей опасности, искать выход. Приступ бронхиальной астмы каждую минуту может перейти в отек легких.

«Бум, бум, бум», — барабаня в стекла, забил тревогу ливень. Под моей ногой жалобно скрипнула половица. Где-то набатом хлопнула дверь…

У участкового врача в таких случаях имеются две возможности: первая — вызвать «скорую помощь». Это значит — больному сделают внутривенное вливание лекарств, которых у участкового врача под рукой нет. Если удушье будет нарастать — сделают кровопускание. Но вызов «чужих» врачей может испугать Анну Андреевну сознанием смертельной опасности, внушить ей мысль о безвыходности ее состояния. Как в этом случае поведет себя ее усталое сердце? Если оно ускорит свой ритм — конец! Второй вариант сулит еще больший риск. «Скорую» не вызывать! Выводить больную из легочно-сердечной недостаточности своими средствами.

Приходится останавливаться на втором варианте.

На спине Анны Андреевны стеклянными пузырями заблестели банки. Со звоном падают в кособокое блюдечко ампулы из-под лекарств. На «красный свет» опасности приходят какие-то особенные, целебные слова. Откуда они берутся? Не знаю!

Постепенно с лица Анны Андреевны сходит выражение обреченности. Глаза теплеют. Выравниваются дыхание, пульс. И кругом нас все вдруг светлеет. Даже старые ходики, только что пробившие шесть часов вечера, теперь тикают громко, радостно.

А еще через час Анна Андреевна сидит в постели. На ее коленях лежит семейный альбом с фотографиями сыновей. Вот и Митя в перешитом ею пиджаке мужа. И не знает она, не ведает, что спустя годы на плечах Дмитрия Захаровича Киселева заблестят генеральские погоны и тогда, чтобы сосчитать его заботы, пальцев на руках Анны Андреевны уже не хватит.

На улице дождь, пронзительный ветер. В такие ненастные дни вызовов на дом особенно много. Диспетчер поликлиники Александра Петровна Карпушина едва успевает записывать их в пухлый журнал.

Стрелки стенных часов показывают четверть первого. Медики терапевтического отделения во главе с Софьей Дмитриевной Чудовской собрались в конференц-зале. Рядом с главным врачом сидит его заместитель по лечебной части Наум Ильич Усыскин. Он — одна из главных примет поликлиники, ее душа. Непонятно, откуда этот невысокий, сутулый человек черпает силы, чтобы с восьми утра до позднего вечера быть всегда там, где прорыв, где срочно нужна помощь.

Не вышел на работу дежурный врач — больных принимает доктор Усыскин. На срочный вызов некого послать — рядом с водителем в тесной кабине старой «эмки» маячит его белая шапочка. И никто никогда не видел, чтобы он сердился, неуважительно разговаривал с санитаркой или медсестрой, повысил голос на ординатора.

Когда у молодого доктора Люды Вяткиной на участке случилось ЧП и больной с крупозной пневмонией не был вовремя госпитализирован, первым оказался рядом Усыскин.

Плечи Люды вздрагивали от сдерживаемых рыданий. По щекам струились слезы. Старый врач неторопливо вынул из кармана халата клетчатый носовой платок.

— Ну, ну, успокойтесь, коллега, — вложил он платок в ее руку и поправил на Люде сбившуюся на бок шапочку. — Пойдите, дружок, в свой кабинет. Умойтесь холодной водой, чтобы ваши пациенты ничего не заметили, и начинайте прием. Запомните: больные доверяют только тем врачам, которые вселяют в них уверенность в скором выздоровлении. Иначе будете бессильны помочь им. — Он грустно улыбнулся и продолжал: — Медицина — призвание мужественных. Равнодушным и хлипким возле человеческого горя делать нечего. — И убедившись, что Людины заплаканные глаза проясняются, добавил: — Дома засядьте за терапию. Прочтите еще разок ранние симптомы крупозной пневмонии. А сульфидин для вашего больного я как-нибудь раздобуду.

…Поздним вечером, когда московские улицы погружены в беспросветную тьму, доктор едет на тряской «Аннушке» на другой конец Москвы. Прикрыв глаза, вспоминает тех, кому хоть немного скрасил этот трудный военный день. Размышляет о своих молодых коллегах. Иногда, правда, все реже и реже, его посещает музыка. Вот и сейчас, словно на помощь, к нему приходит Первый концерт Чайковского. Лицо Наума Ильича молодеет. Расправляются морщины между бровями, разглаживается лоб. Он вслушивается в звуки, волшебные звуки концерта, который помнит наизусть.

Чья-то сильная рука опускается на его плечо.

— Гражданин, проснитесь, конечная остановка, — звучит скрипучий голос. Из теплого платка на него недружелюбно смотрит кондукторша. — Лишнего хлебнули? И где только умудряются доставать? Выходите!

Старый доктор поднимает голову, видит широкую спину кондукторши в сером ватнике, край большой кожаной сумки.

— Извините, пожалуйста, — тихо говорит он и выходит. Сквозь ветер и дождь идет домой, подняв воротник старого пальто.

Через несколько коротких часов начнется его новый трудовой день. И снова надо будет кого-то спасать от пневмонии, кого-то госпитализировать. Кому-то помогать советом, утешением.

Сколько же доброты нужно для того, чтобы за долгие годы не очерстветь душой, постоянно находясь рядом с чужой бедой, чтобы снова и снова воспринимать чужое горе, как свое, и в любое время дня и ночи приходить людям на помощь…

На собрании терапевтического отделения поликлиники первой предоставляется слово политруку нашей бригады Екатерине Сахаровой.

Катя пришла в поликлинику прямо с ночной смены. В ее ушах все еще стрекот швейных машин, а перед глазами — зеленая лента ватников, гимнастерок, стеганок.

Немного смущаясь, то и дело приглаживая рукой пышные волосы, Катя рассказывает об успешном наступлении наших войск в районе Сталинграда.

После политинформации настроение у всех приподнятое. Главный врач предоставляет слово члену нашей бригады Анне Николаевне Ярцевой, ответственной за ремонт квартир фронтовиков.

От худобы и забот лицо Ярцевой иссечено мелкими морщинками, хотя ей нет и сорока. С семи утра Анна Николаевна уже обошла дворы, заглянула в квартиры, где шел ремонт. Проверила, как пригнаны рамы, почищены ли дымоходы. Ничто не ускользнуло от ее взгляда: ни разбавленная чем-то олифа, ни ржавые гвозди.

Медлительный, рыхлый управдом Александр Степанович едва поспевал за ней.

— А эти пятна откуда взялись? — белесые брови Ярцевой сошлись на переносице, что не предвещало ничего хорошего.

— Крыша в порядке. А пятна от сырости. С начала войны квартира Сазоновых не топлена.

«Цепляется, как репей», — мысленно сердился Александр Степанович, продолжая давать объяснения. Ему очень хотелось послать Ярцеву ко всем чертям, но он сдерживал себя, деликатно покашливая в кулак, иногда громоподобно чихая. «Только бы акт подписала о приеме ремонта», — думал он. Но Анна Николаевна подписывать акт не торопилась.

— Это как же так? Пол настелен заново, а доски? Так и ходят, так и ходят… — Притопывая, Ярцева проделала несколько па, оставляя на свежевыструганных досках темные следы.

Александр Степанович рассвирепел. Его усы затопорщились, как у сердитого кота.

— Что здесь, Колонный зал Дома союзов?! Может, и паркет еще прикажете настелить?

— Когда-нибудь и паркет настелим, — наступала Ярцева. — Вернется с фронта Сазонов, а чем его встретим? Так что не взыщите, Александр Степанович. Будет хороший пол — акт подпишу. Не будет — встретимся в райисполкоме.