«Кабы знал, где упасть, — соломки бы постелил!» Василий улыбнулся. А с фильтром что-то вроде бы начинает получаться. С мотором разобрался наконец, с трубками — тоже. Теперь остается понять, куда и что подключается. На большом листе с уже ненужным расписанием занятий он разложил все эти трубки и трубочки, соединительные муфты, гайки и болты… «Так, так, — тихо бормотал он себе под нос, — жил такой чудак!»

Он любил, думая, разговаривать сам с собой. Выходило, будто есть в тебе или рядом какой-то другой человек, который всегда тебя поймет и подскажет. А иногда и поругает, но тоже за дело. Ему можно доверить любую тайну: этот не проболтается, не высмеет. И стихи тоже сочиняет… Это брат, двойник, такой же, как и сам Василий, — белобрысый и голубоглазый, только построже и не острижен под машинку, а с волосами, мягко спадающими на лоб.

Василий собрал один блок, другой… Кажется, дело идет. Медленно, но идет. «У того… чудака… говорят, кишка тонка». Это он уже не про себя, а скорее, про приятеля, про того наводчика. Тоже — механик, фланец к фланцу подобрать не смог. Сказал, что специальность свою не любил, все мечтал художником стать. А наводчик хороший, чуть ли не с первого выстрела танк подбил.

В одиночку у Василия дело лучше спорилось. Все детали постепенно становились на свои места, зазоры закрывались. Где не хватало фабричных прокладок, он мастерил самодельные, из тонких суконных штанов, из новых портянок, из того же картонного листа с расписанием. Недосчитался металлической трубки, — заменил трубкой противогаза… «Может быть, чудак… не дурак?»

Закончил монтаж. Включил мотор. Поднес бумажку к вытяжному устройству на стене: бумажка заколебалась. Тянет! Поднялся этажом выше — и там система работала. Прошел по этажам, постоял в боевой рубке, принюхиваясь к еще невыветревшемуся кисловатому запаху дыма. Убедился, как свежеет здесь воздух, и только тогда доложил командиру, что его приказание по мере сил выполнено.

Лейтенант, уже подготовивший очередную шифровку в штаб, посмотрел недоверчиво. Что значит «по мере сил»? Сколько раз предупреждал, что докладывать надо точно и ясно, без всяких там вводных?

Он дал бы разгон этому чудаку, этому «Пушкину», лишь по недоразумению попавшему к нему в дот, если бы… если бы четыре с половиной дня войны не изменили бы в нем что-то. И потому лейтенант просто молча нахмурил свои черные брови и, как был с шифровкой в руке, подошел к вытяжному устройству.

Он приложил бумагу к вентиляционной трубе, выразительно глядя то на нее, то на бойца. Василий стоял не шевелясь, по стойке «смирно». И видел, что взгляд лейтенанта мягчает, проясняется, как воздух в каземате.

«Молодец! Объявляю благодарность!» Эти слова, которые Василий услышал от лейтенанта впервые, заставили его еще больше вытянуться. «Стоит столбом!» — усмехнулся, глядя на него, лейтенант. И опять, будь другое время, он выговорил бы бойцу за нарушение устава, который требует от подчиненного не молчать, а отвечать на благодарность по всей форме.

Лейтенант махнул рукой и вернулся к столу. А Василий еще постоял с минуту все в той же позе, раздумывая, куда ему идти, и решил, что, поскольку задание выполнено, можно вернуться к себе, в бронеколпак.

Нет, что ни говори, а здесь, на верхотуре, лучше, чем в подвале. Пусть там опасность меньше. Но подвал есть подвал, он хорош для мокрицы либо крота, но не для человека. Человеку нужен воздух. И хотя бы полоска неба. Здесь даже смерть принять легче, чем там, в глухом и темном каменном мешке.

Василий надел каску и выглянул наружу. Солнце уже висело над самым холмом, по красновато-зеленой траве стелились длинные тени. Было тихо, как всегда в эти часы еще в то, мирное, время. Так же парила нагретая за день река, плескались на отмели рыбки. Кружились над лугом стрекозы, словно слетаясь на свою вечернюю поверку.

Все было так и совсем не так. Не от заката краснеет трава. И стрекозы вьются не над цветами. Цветов уже нет, остались одни будылья, политые кровью. И пшеница на поле выгорела. Бились тут наши с немцами — не за страх. Когда огнем не осиливали, поднимались в штыковую… Все-то он видел и тоже своим помогал. Его «дегтярь» службу нес исправно, он на него не в обиде. Только страшно было все это…

«Было!» А будет ли еще? Или, получив по морде, фашисты не сунутся снова? Вчера писарь ходил в штаб с донесением, пришел веселый, сказал, что, по сводке, граница в этом районе и дальше, до самого Черного моря, полностью восстановлена. Кто-то ему там в штабе под секретом поведал: вроде бы Гитлер Сталину ноту прислал, мира просит. Потому, мол, здесь и затишье.

Человек верит в то, во что ему хочется. Василий это знал, знал, что если во что-то поверить сильно, всей душой, то мечта сбывается, только не сразу и не легко… И сейчас он тоже хотел, но боялся верить в эту весточку о мире. Ум ее приемлет, а душа что-то в сомненье берет.

С кем об этом поговоришь? Перед ним на мгновение возник его умный и строгий брат. «Как ты думаешь, будем мы еще воевать?» Брат молчал. Василий печально вздохнул.

Нет, он не боялся за свою жизнь. Все едино, человек рано или поздно уходит с лица земли. Просто он ненавидел всякое убийство. Но здесь он должен и будет убивать, жестокий и коварный враг сам вторгся на его родную землю.

«Товарищ лейтенант, вас — „Тула“!» — крикнул телефонист. Иван, прикорнувший на минуту, вскочил. «„Арзамас“ слушает!» — с бравой хрипотцой отозвался он. И поправил на себе гимнастерку. Говорил начальник штаба. На их участке по-прежнему все спокойно, лишь на левом фланге враг предпринимает атаки небольшими группами. «Видно, выдохся…» Начальник штаба кинул ядреное словцо, но все же предупредил, что надо держать ухо востро. «Как у тебя с „поросятами“? „Ветеринара“ не требуется? А то подошлем… И „арбузов“ хватает? Ну-ну! А сорок пятый совсем в покое не оставляйте, посылайте по „арбузику“. Для профилактики!»

Все это было уже знакомо и привычно. Поросятами именовались орудия, ветеринаром — орудийный мастер, арбузами — снаряды. Сорок пятым был квадрат на территории врага, по которому проходила рокадная дорога. За эти дни она была надежно пристреляна, и теперь, по донесениям с НП, немцы уже не решались по ней передвигаться большими колоннами. Лишь иногда в поле зрения наблюдателей появлялась одиночная машина или повозка, накрыть которую с позиции было почти невозможно, тем не менее один-два «арбуза» туда все же летели. Как сказал начштаба — для профилактики.

Разговор взбодрил Ивана, сон как рукой сняло. Начальство довольно действиями командира «седьмой». Нет, впрямую об этом не было сказано. Но Иван понимал и так. Во-первых, с ним говорил не кто-нибудь, а сам начальник штаба. Посвятил в обстановку, замечаний не сделал. И во-вторых, — и это было, пожалуй, самое главное — приказал представить к награде особо отличившихся.

Иван любил оперативность. «Куй железо, пока горячо!» Кто знает, что будет завтра? Вдруг война кончится, и наградные реляции сложат в архив. Или, наоборот, враг снова пойдет в атаку, и тогда уже ему, Ивану, будет не до писанины.

Он сам нашел бланки наградных листов и ушел к себе в «салон». С минуту подумал: с кого начинать представление? О себе писать не принято. Но разве кто-нибудь видел, как все здесь было?

И он решил представить к награде всех — всех восемнадцать своих подчиненных. Помкомвзвода, командиров орудий и наводчиков — к ордену, остальных, в том числе писаря и повара, работавших в бою вторыми номерами, — к медалям. В этом у него был свой резон: никого особенно не выделять, подать весь гарнизон как образцовую боевую единицу. Но была и своя логика: если всех подчиненных наградят, то уж и командира не обойдут.

Он просидел до позднего вечера, заполняя листы. Форма требовала писать пространно. Но Иван к этому не привык. Пришлось придумывать, вместо короткого и ясного «подавил вражескую огневую точку» описывать, что это была за точка, какой огневой мощи, с каким сектором обстрела и т. д. Он морщился, но писал.