«Товарищ командир! — раздался сверху испуганный голос, и по ступенькам не сошел — скатился наблюдатель. — Там… там…»

Иван не дослушал и пулей взлетел наверх. Солдат показывал в прорезь. Командир вырвал у него из рук бинокль, взглянул и замер. То, что он увидел, поразило его. Но он стоял молча, не говоря ни слова. Только концы пальцев, впившиеся в бинокль, мертвенно побелели. И по виску из-под фуражки катился пот.

Он увидел в поселке немцев. В центре, где был штаб, развивался на высоком шесте флаг с фашистской свастикой. По дороге шла колонна танкеток, в них победно торчали черные кожаные фигурки. И там, на гребне, в саду тоже виднелись чужие фигурки, шнырявшие по-хозяйски с корзинами в руках.

«Все, конец! — билось тяжелыми толчками у него в мозгу… — А где же наши, „Тула“? От обиды он скрипнул зубами. „Ушли, бросили!“ Теперь ему стало все ясно. Они не могли уйти днем, тогда эти, на танкетках, догнали бы и ударили в спину. Ушли, наверно, ночью, скрытно… „А вдруг еще вернутся?“ Впрочем, что гадать, сейчас надо держать ответ перед самим собой. Но главное — перед своими бойцами.

Что он им скажет, чем объяснит этот внезапный отход? Неожиданным вклинением противника? Однако ночью никто не слышал выстрелов. Лучше так: ушли временно, по приказу высшего командования, оставив в тылу опорные пункты…

Но объяснять ничего не пришлось. Когда он спустился вниз, его уже ждал строй. У лейтенанта отнялся голос. „Ребята, — шепотом сказал он, — мы окружены“. Суровое молчание показало, что об этом все знают. „Что будем делать?“ Но тут же по их лицам понял неуместность вопроса. „К выполнению приказа готовы!“ — ответил за всех помкомвзвода. Лейтенант покачал головой. „Будем драться!“ — уже внятно сказал он. И строй уверенно выдохнул: „Будем!“

Они дрались ожесточенно. Но не так, как дерутся находящиеся в окружении пехотинцы, конники или танкисты, то есть подвижные войска, главная цель которых — пробиться к своим. Вернее, здесь было все, что и у других окруженцев, — и стойкость, и ярость, и безоглядная храбрость, но не было лишь одного — возможности отойти от своего дота. Наоборот, эти железобетонные стены были их единственной надеждой на спасение. Лишь бы они выдержали! А там, смотришь, что-то произойдет: вернутся наши с большими силами и отбросят немцев.

Но стены постепенно рушились, и с ними рушилась надежда. А ожесточение росло. И росла решимость стоять насмерть.

…Вечером второго июля, когда была отбита последняя атака и немцы, утащив с поля раненых, отошли, командир дота, пошатываясь, подошел к стене и начертил еще одну полоску, одиннадцатую по счету. Потом рухнул на койку, посидел, опустив голову. Пошарив в карманах, нашел портсигар, закурил.

Одиннадцать дней войны, из них четыре — в окружении. Сколько суждено им еще продержаться? Иван прикинул, что у него осталось в активе, и горько усмехнулся. Одно орудие, один пулемет. И всего семь бойцов.

Голова командира клонилась и от усталости, и еще больше от тяжелых мыслей. Каждый день приносил потери — и в людях, и в технике. Счет им открылся еще в тот несчастный вечер, когда он послал связных в штаб. Так и неизвестно, куда делись те двое, наверное, напоролись на вражеское охранение.

На следующий день, уже к вечеру, немцы обнаружили, что в доте остались „красные“, и через звукоустановку предложили сдаться. Обещали сохранить жизнь. Ответом были несколько снарядов, разметавших их танкетки на подступах к селу. Но фашисты, не ожидавшие такого ответа, разозлились и, протрудившись всю ночь, отыскали помпу, подававшую воду в дот, и вывели ее из строя.

Теперь воду приходилось добывать с риском для жизни. Бросали жребий — обгорелой спичкой или монетой — кому идти к ручью. Тех, кому выпадала эта доля, нагружали канистрами, банками, котелками, плотно приторачивая их, чтобы не гремели. Осторожно открывалась дверь, и водоносы уходили в темноту. Но окрестность заливал ослепительный свет ракеты, водоносы камнем падали на землю. Первый же из таких походов стоил жизни еще одному.

А дальше? Дальше противник, видимо, уразумев, что этот орешек расколоть не так-то просто, предпринял новый маневр. Его артиллерия принялась обстреливать каждую амбразуру. Стреляли для большей точности не таясь, прямой наводкой. Но силы уже были слишком неравными. И вот прошло еще три дня. Итоги печальные. Одна амбразура уже молчит: орудие заклинило. Бронированный колпак снесло вместе с пулеметом. Хорошо хоть пулеметчик уцелел: повезло, выбросило волной в ходовой люк, только ребра намяло… Электростанция вышла из строя: перебило проводку, теперь чини не чини, толку все равно не будет. Лейтенант распорядился изготовить коптилки из бинтов и ружейного масла. Было два аккумулятора: один отдал в боевую рубку, другой поставил у себя.

„Ослепли, оглохли… Но еще живем!“ Эта мысль немного взбодрила Ивана. Где-то он читал про какой-то знаменитый форт, который держался под огнем неприятеля чуть ли не полгода „Значит, можно?“ — спросил он у себя. Но тут же посмеялся: другие времена тогда были. Другая точность, другая сила огня. „Сейчас они месяц за один наш день не сменяли бы! А у нас их одиннадцать!“ Ему попался на глаза телефонный аппарат. Уже ненужный, в пыли, он валялся под столом и все же напомнил Ивану недавнее: сводки, донесения, разговоры с „Тулой“… Сколько бы благодарностей он заслужил за эти дни? Иван уже спокойнее подумал о своем начальстве. Если он выживет, то когда-нибудь узнает обстоятельства отхода штаба. Вдруг окажется, что и впрямь не могли ему сообщить… Нет уж, совсем простить — не в его натуре. Вот он, Иван, разбился бы, а сообщил всем. Ну да ладно, черт с ними, с этими мыслями.

Не наград бы он сейчас просил, а людей. Убитых, к счастью, больше пока нет, все раненые и контуженые. Но ему, командиру, от этого не легче. Да и здоровым бойцам тоже. Нужно ухаживать за лежачими — лечить, давать есть, пить. Где время и силы заниматься с ними, когда сейчас на счету не то что каждый человек, а каждая нога и рука.

„Ну если так считать, по рукам и по ногам, — поправил себя Иван, — то, кто знает, может, и не семь активных бойцов наберется, а больше?“ И он подумал, что еще не знает о самочувствии трех раненых сегодня утром. „Пусть уж простят, не до них было“.

Он бережно потушил окурок, положил его обратно в портсигар и пошел в жилой отсек.

В чадном, тяжелом воздухе плавал тусклый одинокий огонек коптилки. Слышался храп и стоны, кто-то бормотал во сне. В полумраке командир различил блеск металла: спали в обнимку с оружием, готовые к бою. Это были здоровые.

Иван прошел в дальний угол, к раненым. Они лежали на матрацах, кинутых на пол. Один из бойцов стоял на коленях перед товарищем и поил его из кружки. Раненый, приподнявшись на локтях, пил судорожными глотками, проливая воду. Командир узнал в нем наводчика, того самого, который вывел из строя немецкую пушку.

И наводчик узнал своего командира. Но взглянул на него не с укоризной, как того ожидал Иван, а виновато, словно оправдываясь за свое состояние. Его товарищ, напоив раненого, поправил подушку, и тот с тихим стоном упал на нее, закрыл глаза.

„Что с ним?“ — спросил командир. Боец обернулся, вскочил. Это был Василий. Он молча показал на живот и сокрушенно покачал головой. Иван все понял.

„Сам-то как?“ — снова, но уже шепотом спросил лейтенант.

„В башке маленько еще шумит, — прошептал он в ответ. — Но жить можно“. И улыбнулся. Лейтенант угрюмо, отводя взгляд, показал ему на других раненых: а как с ними? Василий пожал плечами; не доктор, мол, не знаю. Иван хотел спросить, что им надо, но не спросил, поймав себя на мысли, что вопрос этот сейчас праздный. У него не было ничего, кроме власти над этими людьми, да и власти-то уже почти нереальной. Он подумал, что будь он сейчас на месте этих несчастных, лежащих на полу бойцов, наверно, ничего бы не изменилось и все продолжали бы воевать так, как они воевали до сих пор…

„Браток… Покурить…“ — со стоном донеслось из угла. Василий шагнул к стонущему. Это был все тот же наводчик. Глаза его закатывались. „Хоть разок дыхнуть… перед смертью“.