Был мятеж подавлен. И в лесных чащобах

пали все герои с доблестью бок о бок.

И Хаджи Димитр там пал в краю лесном,

потому что враг нас превзошел числом.

Первая дружина на заре движенья

пронеслась как буря, словно сновиденье, —

метеором ярким вспыхнула во тьме.

Но после сраженья долго лес гремел.

И свободы слово в грозном вихре боя

взмыло на рассвете в небо над листвою!

Голос нашей воли, гром лихих годин,

разносило эхо по краям теснин,

по горам, укрытым ризами печали.

Мертвые герои беспробудно спали

на вершине горной. Ни один из них

не покинул места схваток роковых, —

воины-болгары сердцем не ослабли,

перешли Дунай и обнажили сабли,

потому что воли пламенная власть

в души горделивых мужеством влилась.

И приказ был отдан: с турком насмерть драться,

умереть, коль надо, только не сдаваться!

Гордый Банков поднял льнущего к древку

льва, что был иглою вышит на шелку.

Смерть во вражьем стане бесноваться стала,

первых турок сотня в страшной схватке пала.

На болгар отважных, яростью дыша,

в бой по сотне ружей старый слал паша.

И, скользя как тени, злобой разогреты,

тысячи волков шли против нашей четы...

Но ребята наши умерли там с честью.

Был Митхад доволен столь кровавой вестью.

Мерзостные звери, те, что падаль ищут,

мясо рвут на части и меж трупов рыщут;

и орлы примчались, тоже тут как тут,

голым трупам очи мертвые клюют;

стаи мух жужжащих неотвязным роем

льнут к погибшим в схватке, льнут к немым героям,

что под солнцем знойным сном последним спят.

Схваткой был доволен старый тигр Митхад.

Задрожал от счастья гнусный победитель,

виселицы начал возводить душитель

по селеньям нашим — и понесся плач;

пахарь смотрит, бледен, что творит палач, —

поднялись глаголы этих пугал черных,

дети обходили площадь казней скорбных,

колыхались трупы, и пыталась мать

в призраках казненных сына опознать!

Все объяты страхом. Тюрьмы — на пределе,

доверху набиты. Юноши висели:

в судорогах принял смерть один из них,

а другой — желтее стал цветов сухих, —

всю страну сдавили ужаса объятья.

Брат, боясь доноса, умолкал при брате,

сын бледнел от страха, увидав отца,

забрела измена в робкие сердца,

ненависть и ужас в души вторглись смело,

на веревке бремя скорбное висело,

и на всех обличьях и во всех глазах

поселился темный и угрюмый страх.

В эти дни позора, мерзости, бесчестья

Караджа схватили турки среди леса.

С жаркой кровью в жилах, полный гневных сил,

Караджа отважный в битвах первым был,

мудрецом в совете и орлом на кручах,

гордостью дружины, лучшим был из лучших!

Он Хаджи Димитру первый друг и брат,

очи его чистой доблестью горят,

чувства в них обоих светлые пылали,

Под единым флагом оба воевали

и одной служили истине живой,

разумом один был, а другой — главой.

Был один — душою, а другой был — кормчим,

вместе был весь путь их пройден и окончен.

Караджа был связан, скован, взят в полон,

грязным и свирепым сбродом окружен,

сволочью кровавой. Вражьих орд остатки

удушить героя тщились после схватки.

Он один — болгарин, переживший бой,

связан был и сломлен яростной судьбой, —

лев непобежденный, лев окровавленный,

Караджа шел гордый, шел неусмиренный,

шел к столбу позора, к черному столбу,

что вошел как символ в скорбную судьбу.

А толпа скоплялась, а толпа ревела,

но глядел болгарин пламенно и смело,

солдатня смотрела на него, глумясь,

подбегали дети и швыряли грязь,

а одна турчанка туфлю расстегнула,

Караджа с размаха по лицу хлестнула.

Караджа брел мрачно, весь с молчаньем слит,

будто и не слыша пакостных обид:

там он был, где други в жаркой битве пали,

где об идеале праведном мечтали...

Льва он видел тоже, видел, лев готов

прямо с флага прыгнуть на лихих врагов;

слышал говор грабов, видел свет природы,

необъятной, полной солнца и свободы,

и Хаджи Димитра. Тот кричал ему:

«Караджа, один я смерти не приму!»

А когда добрел он все ж до места казни,

засверкали очи грозно, без боязни,

грудь герой расправил и воскликнул, смел;

черный сброд турецкий тут же онемел,

чтоб расслышать лучше, что на этот раз

молвит храбрый смертник в свой последний час.

Потому что в годы гибельных свершений,

подлостей, предательств, ужасов, глумлений

часто оглашался неба синий кров

отзвуком высоких и великих слов, —

не все безгласно гибли от руки тиранов.

Нет, немало было доблестных титанов,

на челе которых вещие слова

говорили людям: «Жизнь еще жива!

Славных предков наших нет под Божьим сводом:

Мы — потомки славы, мы — болгары родом! »

Караджа промолвил, глядя на народ

и куда-то дальше: «Вышел мой черед,

так прощайте, братья, нынче ухожу я,

тягостную муку в сердце уношу я!

Не погиб, не умер на холмах Балкан

я от ран жестоких, от кровавых ран.

Потому-то всех вас вкруг меня собрали,

но не плачьте, нынче слезы скудны стали:

умереть готовьтесь — смерть нам не страшна,

новые настали нынче времена.

Кровь дешевле стала — битва наступила,

и теперь позора нам милей могила!

По борьбе и думам мы одна семья,

что ж — я не последний и не первый я

гибну! Нет — рекою хлынет кровь народа,

кровь болгар отважных. Смерть или свобода!

Злобствуйте, злодеи, — весь наш род воспрянет,

многих вы убили — больше в битву встанет!

Мы народ упрямый, молодой народ,

нас не остановит нынче вражий сброд,

нас не остановят — все на бой со псами:

мы хотим свободы — будущее с нами!

Многие погибнут — пуля им готова,

чтоб потом подняться, чтоб воскреснуть снова!

Будущее вижу: кончатся напасти!

Турки! Ясно вижу гибель вашей власти!

В бой, друзья и братья, — новый день придет...

Пусть я умираю — жив родной народ!

Жив мой край болгарский — жив оплот народа!

Умираю, братцы! Смерть или свобода!»

И, когда врагами был удавлен он,

вдруг тысячегрудый к небу взвился стон,

и звучала долго в далях небосвода

пламенная клятва: «Свобода, свобода!

Смерть или свобода!»