Училась Оля Кежун посредственно, но зато любила поучать — и до того въедливо, что часто Митя просил пощады. А иногда, рассвирепев от Олиного резонерства, Митя сам забрасывал ее вопросами:

— А ты знаешь телеграфную азбуку? А спиной с парашютной вышки бросалась? А знаешь, как по найденному черепу восстановили лицо неандертальского мальчика из грота Тешик-Таш?

— А ты ездил через пески пустыни? За яблоками! На верблюде! — старалась перекричать Оля, вспоминая, как в пять лет ездила с нянькой за десять верст в соседний аул. Она была готова заплакать — от обиды и зависти и от какого-то другого чувства, от гордости за него, что ли. И добавляла снисходительно, сама догадываясь, что он добровольно уступает ей победу: — Эх ты! А я ездила!

Они сами не сумели бы рассказать, откуда берется время для встреч. Ведь каждый час чем-нибудь занят: по воскресеньям — «хвосты» за неделю, в будние вечера — то лекция по астрономии, то пушкинский вечер. Мите легче: он не только свободен он многих домашних забот, но и с уроками умеет «ориентироваться», как все мальчишки, — предвидит, когда спросят, а когда можно и отложить. В его классе народ дружный, испытанный, ребята часто занимаются вместе. А у Оли очень недружно в классе, ни на кого нельзя рассчитывать.

В начале года, на втором месяце занятий, рухнул не очень-то сплоченный, но все-таки спевшийся за долгие годы коллектив ее девятого «А». Не зная, как разместить первоклассниц, которых набралось более семидесяти, директор школы Болтянская решила слить два девятых — и вот получилось нечто разноперое, нестройное, буйное. Оля не вошла ни в одну из группировок; между тем первые ученицы из обоих классов образовали обособившуюся «семерку»; разные лентяйки, которых прежде класс держал в узде, попятились к старому, никто им не дал отпора; активные девочки, раньше задававшие тон, стушевались, решили переждать, отмолчаться. Нехорошо себя вела и бывшая Олина подруга Ирина Ситникова, красивая, высокая белокурая девушка, бессменный староста девятого «А», которую новые девчата нелепо, но дружно прозвали «мать-героиня». Ее почему-то не приняли в привилегированную «семерку», поэтому она злилась, сплетничала и стравливала девчат между собой. Митя когда-то был знаком с Ириной, часто катал ее на велосипеде. Теперь она не прощала Оле ее дружбы с Митей. Все пошло вразлад.

Если не считать Ирины, то в новом классе не многих интересовала дружба Мити и Оли. Митины одноклассники приняли ее «как факт», хотя были и такие, что поддразнивали. Надо было обладать Митиным добродушием и сознанием своего физического превосходства, чтобы на вопрос Чапа, заданный в классе, в кругу товарищей: «Где был вчера? Я тебя не застал», — ответить небрежно, но с некоторым оттенком вызова: «А я с Олей Кежун бродил по городу». Если сказать откровенно, он был немножко горд тем, что она строгая: мальчишки с ней за версту раскланивались, так она их поставила.

С начала учебного года Бородина избрали старостой. В нем было столько энергии в ту осень, что брался он за любое дело: вел стенгазету, ввязался в добывание «мягкого спортинвентаря», сделал доклад на кружке о лирике Лермонтова. Никогда за всю свою жизнь не испытывал Митя приступов такого острого нетерпения: как мало сделано и как много потеряно времени! Неужели все чувствуют то же самое? Сколько времени даром растрачивается! В таком нетерпении ему становилось порой трудно заставить себя на уроке высидеть сорок пять минут, до перемены. Как маленький, честное слово! Был случай, когда на уроке физики он до того изнемог, что решил выключиться: стал читать с конца наперед фамилии учащихся на доске дежурств, шептал монолог Бориса Годунова, упражнениями развивал кисти рук, пока Абдул Гамид не уставил на него свои круглые глаза.

— Э, Бородин, ты озорник. Иди побегай, а потом возвращайся.

И Митя вышел из класса, осторожно притворил за собой дверь и съехал по перилам лестницы в нижний коридор. Через минуту возвратился на свое место, оглядывая товарищей взглядом освеженного человека.

Был только один человек на свете, с которым Мите стало труднее, — Чап.

Со второго класса, с того самого года, когда после изгнания немцев в город вернулось основное население, эвакуированное на восток, и открылась в наспех сколоченном, протекавшем в дожди бараке первая школа, Митя дружил с мальчиком, которого никто не называл его простодушным именем Аркаша, а все звали Чапай, а короче — Чап.

Чап был угрюм, драчлив и зол, но отходчив. Он был одним из отчаянных велосипедистов, фанатиком радиотехники, любителем фотографии, снимавшим только облака — самую неуловимую, как он утверждал, натуру. Его самодельный радиоприемник слушал восемьдесят девять станций, вплоть до Танжера. Он изобрел скрипку для однорукого человека, но уничтожил модель, когда обнаружилось «нездоровое любопытство некоторых кокетливых шимпанзе», как он говорил, подразумевая представительниц слабого пола.

В новом городе, возникшем вокруг гидростанции и заводов, в городе строителей, монтажников, многие дети жили без родителей: сегодня отец здесь, завтра на Волге или на Ангаре. Но с Чапом была особая история. Его отец, инженер алюминиевого завода, за год до войны уехал в многолетнюю командировку на Дальний Восток, оставив жене и сыну квартиру и большой оклад. Потом переписка прервалась, а когда мать обнаружила его местопребывание, он после долгого молчания сообщил, что у него новая семья. Чап был еще маленький, и мама подучила на приставания разных соседей: «Где твой папа?» — отвечать коротко и ясно: «Собакам сено косит!» Стал старше — разонравилось так отвечать. В годы эвакуации в маму влюбился летчик гражданского флота, но он, в отличие от отца Чапа, не хотел оставить прежнюю семью, и в конце войны Чап с матерью как уезжали вдвоем, так и вернулись в свой город, и она начала искать нового мужа. Из этого ничего не выходило. В доме у Чапа постоянно менялись разные мужчины, но никто из них не оставался надолго. В ту пору и произошло с Чапом одно событие, о котором страшно вспомнить.

Чапу после этого события было очень тяжело. Вот тут Митя и познакомился с ним поближе и узнал все его семейные обстоятельства: то у его матери на хлеб не хватало денег, то она вдруг начинала сыпать деньгами, задаривать сына, покупать велосипед, фотоаппарат и все прочее.

Школу Чап не любил: коллектив — ширмочка, так сказал он однажды. Он избегал любимцев-учителей, «специалистов по сближению», как он называл, например, Агнию Львовну. После уроков с бешеной скоростью гонял на велосипеде по главной улице, появлялся у Мити в самые неожиданные часы.

Когда Митя стал бывать на бульваре и в спортивной школе, Чап вдруг проявил себя лютым женоненавистником. Оля, которую Митя познакомил с Чапом, перестала разговаривать с Митиным другом после того, как до нее дошел слух, что Чап на занятии литературного кружка, когда заговорили о Шекспире, спросил Агнию Львовну:

— Неужели можно было влюбиться в Джульетту?

— Ну, а почему же, собственно, нельзя?

— Так, — вяло заметил Чап, как будто потеряв интерес к своему вопросу. — Такая пустая. Атавистическое жеманство. Разве можно было бы такую девушку полюбить в наши дни?

Характеристика так не вязалась с представлением о Джульетте, что многие оглянулись на Митю: поняли, что Чап намекает на его встречи с Олей Кежун.

Ни на уроке, ни на перемене объяснений не последовало, но Чап стал сам избегать Митю, чтобы больше не встречаться с Олей.

А ссора, настоящая ссора произошла спустя неделю, в преддверии Октябрьской годовщины. Надо же было Мите попросить Олю, зная ее способности к рисованию, сделать для стенгазеты один, только один рисунок!

Чап в тот день, как всегда, посадил велосипед на плечо и взошел по школьной лестнице косым, ступенчатым шагом лыжника, одолевающего подъем. Он не слушал, что там кричала гардеробщица.

Не замечая праздничных лиц, развязно глядя поверх голов, Чап вошел — уже без велосипеда, оставленного в коридоре, — в зал, разукрашенный для торжества. Малыши из болельщиков, допущенные старшими, расставляли стулья и скамьи. Шагая через препятствия, Чап подошел к стенгазете.