Он говорил долго и проникновенно, так что я, и сама не знаю, как, согласилась с его словами, что это было бы хорошо. Тогда Ханц Вольф спросил у меня, что бы я могла отдать, чтобы так все и случилось, и я, в каком‑то ослеплении, сказала, что отдала бы все, что бы ни попросили у меня. Ханц Вольф на это сказал, что он может устроить все так, что и муж моей родственницы отпишет ей все, забыв про свою родню, и моя родственница отпишет все мне, забыв о детях своих, и что оба они умрут, и никто не увидит в том ничего подозрительного. Тогда я спросила, чего он желает за это. Ханц Вольф сказал тогда, что за это я должна буду дать ему денег из будущего наследства, сколько он запросит, и отдать ему детей моей сестры, не спрашивая, для каких целей и что с ними сталось. И я на это согласилась.

Ханц Вольф тогда велел мне клясться моей душою, что я не нарушу договора, а если нарушу, он придет ко мне и заберет мою жизнь, а душу погубит. Я поклялась ему душою.

В пятнадцатый день того же месяца того же года я от соседки узнала, что муж моей родственницы упал на охоте с седла, и шея его сломалась, а все деньги стали принадлежать моей родственнице, и все его родственники оттого в страшном гневе и горе. Я испугалась, потому что увидела, что все страшно и исполняется, и стала молиться, прося Господа простить меня и смиловаться над моей родственницей и мною, и тогда Ханц Вольф явился мне не во плоти, а как бы дым, призрак, и стал мне грозить, что убьет меня, а душу мою отдаст своему господину Дьяволу, которому он служит. Я испугалась еще больше и молиться перестала вовсе, ни ко сну, ни на рассвете, ни перед пищей.

А через еще день родственница моя слегла будто бы с нервной горячкой, и теперь жизнь ее уходит, а виновна в том я и Ханц Вольф, за что и прошу меня простить Господа Всеблагого и Высокий суд матери‑церкви нашей, на чью милость теперь и уповаю и вручаю жизнь свою и душу ей и Высокому суду.

Готова повторить все написанное и сказанное секретарю Высокого суда снова и снова и засвидетельствовать пред Господом каждое слово, которое есть истинная правда.

***

– Я понимаю так…

Голос тихий и задумчивый, глубокий капюшон приглушает его еще больше, но под каменными сводами, где пока нет никого, кроме них троих, он звучит почти оглушительно.

– Я понимаю так, что речь п‑пойдет о смерти адвоката Вернера?

– При условии, что в этих местах в последний раз умирали, упав с лошади на охоте, в прошлом веке – да.

Фигура слева колыхнулась в тяжком вздохе, поменяв местами сложенные друг на друге ладони.

– Мы можем отложить допрос на час‑другой, чтобы ты мог отдохнуть с дороги, брат.

– На том с‑свете отдохну.

– Ну, как знаешь… Сейчас принесут все бумаги, и изучишь дело в подробностях. Когда мы прибыли, нам тоже не удалось найти время для отдыха, сразу же приступили к допросу свидетельницы.

Второй вздох прозвучал уже не столько тяжко, сколько недовольно.

– Как же свидетельницы, если она прямая соучастница?

– Брат, она пришла к нам добровольно. Если бы не ее признание, никому и в голову не пришло бы, что здесь замешано колдовство. И после того, как ей позволили вернуться домой, ни разу не бывало, чтобы ей было велено явиться на допрос, и она это проигнорировала. Барбара Греф раскаявшаяся душа, и разве следует напоминать тебе, брат, что нам более, чем кому‑либо, следует быть осмотрительнее в решениях?

– Не заводись. Я лишь не могу п‑понять, к чему вы посылали за мной, если все и так ясно?

До этой минуты молчавшая фигура справа кашлянула с сомнением и оправила рукав, будто не зная, куда деть руки.

– Ясно‑то оно ясно, да не ясно. Если б дело было лишь в том, чтобы просто вынести приговор преступнику, когда есть преступление, есть жертва и свидетель – тогда мы обошлись бы и вдвоем. Бывало и сложнее.

– Но?..

– Но здесь есть еще и неизвестный соучастник. Или нервы свидетеля. Или, на основе этих нервов, излишнее рвение все того же свидетеля… Да где же секретарь?

– Т‑ты сам‑то не нервничай, брат… Ну, хорошо, допустим, соучастник. А проблема в чем?

– Проблема в том, что это неизвестно… Хорошо, протокол потом посмотришь, а пока расскажу сам. Барбара Греф утверждает, что после последнего допроса к ней у церкви подошла женщина и велела ей опровергнуть свои показания. Якобы обещала превратить ее жизнь в ад, если она не отречется от своих слов, а если отречется, обещала наградить. Вот так.

– Ну. Женщину н‑нашли?

– А дело в том, что, по утверждению свидетельницы, женщина не местная; по крайней мере, она ее раньше не видела… Если она ее вообще видела, и это, повторяю, не ее разыгравшееся воображение или не желание помочь суду даже и лжесвидетельством. Сам понимаешь, что мы в некотором затруднении. Простые меры ни к чему не привели, никто больше женщину, подходящую под данное ею описание, не видел.

– П‑понимаю…

– Пытать саму свидетельницу? Она скажет, что угодно, когда окажется под пыткой. И даже если все сказанное правда, может взять свои слова назад лишь из страха.

– Нет, это н‑не выход. А что обвиняемый?

– Ну, что – обвиняемый… Как ты думаешь? Сама невинность. «Какие соучастники? Я не колдун»…

Когда приоткрылась дверь, все три фигуры повернули головы к вошедшему синхронно и так же одновременно выдохнули:

– Наконец‑то!

– Прошу меня простить, – поспешно склонился секретарь, складывая на стол стопки исписанных листов.

– Дайте‑ка…

Бумага зашуршала, переходя из рук в руки; секретарь притих в своем углу, без нужды перебирая перья. Полутишина парила долго, тяжело, повиснув под камнем сводов. Секретарь уже замер неподвижно и стал смотреть прямо, изредка скашивая взгляд на трех людей за столом.

– Н‑да‑а… – вздохнула, наконец, фигура слева и, отложив лист протокола, снова сложила ладони на столе. – Откровенно г‑говоря, я ожидал увидеть очередную провинциальную тяжбу.

– Ты так мало мне доверяешь, брат?

– Что ты. Просто слишком часто в последнее время ты стал обращаться за п‑помощью ко мне там, где можно обойтись своими силами, а ты, – поклон вправо, – брат, уж прости меня, бываешь слишком нерешительным временами.

– Да что уж тут. Я и сам знаю. Но неужели скажешь, что здесь все просто, и мы напрасно тебя потревожили?

– Не скажу. Дело д‑действительно непонятное. Оно и просто, кажется, а все‑таки сложно… – невидимые в полумраке глаза нашли секретаря, и капюшон кивнул: – Пусть ведут.

Дверь за секретарем закрылась с таким тяжким скрипом и лязгом, что фигура слева обернулась.

– Н‑да… И… Вопрос немаловажный, б‑братья: протокол дознания – без купюр?

– Конечно. Ведь протоколы только для сугубо внутреннего пользования; все точно, от первого до последнего слова, как же иначе.

– По‑разному, брат, по‑разному… – один из листов снова зашуршал под руками. – Бывает и так, что не все можно д‑доверять бумаге. Господь наградил вас проницательностью, но кое‑что, братья мои, достигается опытом и знанием определенных правил… Почему вам и п‑пришлось, собственно, посылать за мной.

***

…

Вопрос. Хочешь ли ты сознаться в сотворенном тобой бесчинстве прямо, откровенно и добровольно, чтобы облегчить свою участь и получить прощение Господа?

Ответ. Мне не в чем сознаваться, я ничего не сделал, я не знаю, за что я здесь.

В. Травы, порошки и мази, найденные в твоем доме, все ли принадлежат тебе, или что‑то из них тебе незнакомо?

О. Я не знаю, я просто не могу знать этого – я ведь не видел, что у меня забрали. Если вы мне покажете что‑то, я тогда смогу сказать, мое оно или нет, но я не могу знать обо всем, что можно найти в моем доме. Ведь если кто‑то хочет меня оклеветать, мне можно подбросить все, что угодно – меня почти не бывает дома.

В. По какой причине?

О. Потому что я собираю травы, я почти всегда в полях или в лесу.

В. Зачем ты собираешь травы?

О. Я просто знаю, какие из них от каких болезней надо пить или прикладывать, я их собираю и даю людям, только и всего.