Последний, узнав об этом, решил помириться с новым черниговским князем. Святославы, дядя и племянник, встретились и отправили к Изяславу Давидовичу общее посольство: «Брате, мир стоит до рати, а рать до мира. А ныне, брат, мы братья друг другу, так что прими нас к себе. Отчин у нас две — одна моего отца Олега, а другая твоего отца Давыда. Ты, брате, — Давыдович, а я — Ольгович. Ты же, брате, прими то, что отца твоего Давыда, а что Ольгово, то нам дай. Так и поделимся». Изяслав согласился. Поскольку границы владений Давыда и Олега с точностью неизвестны, неясно, какие именно территории возвратил Изяслав по договору, но понятно, что речь шла о северских и вятичских землях, которые Ольговичи и в прежние годы упорно отстаивали как свою «отчину»^{130}.

Юрий между тем, как и опасался Изяслав, не пожелал уходить на север согласно уговору. Киевская рать снова двинулась к Городцу, причем Мстиславич призвал чернигово-северских князей присоединиться к нему. Явились Изяслав Давыдович и Святослав Всеволодович, а Святослав Ольгович прислал «помощь». После многодневного штурма Юрий, наконец, согласился исполнить условия договора. Передав Городец сыну Глебу, он отправился в свое княжество. По пути он остановился в Новгороде-Северском у Святослава, и сваты немедленно возобновили союз. Святослав принял гостя «с честью великой» и снабдил в дорогу припасами.

Было очевидно, что война не прекратилась и Святославу, раз он по-прежнему заодно с Юрием, вскоре придется вновь вступить в нее. То, что на новгород-северского князя смотрели как на одного из вождей враждебной Мстиславичам партии, неожиданно подтвердилось уже ближайшей зимой. В Полоцке восставшие горожане свергли князя Рогвол ода Борисовича, зятя великого князя, и возвели на престол минского князя Ростислава Глебовича. Ища союзников и покровителей на случай мести Мстиславичей, «прислали полочане к Святославу Ольговичу с любовью, чтобы иметь его отцом себе и ходить в послушании его, и на том целовали крест»^{131}. Впрочем, Изяславу, занятому войной с Галичем и ожидавшему нового натиска с севера, было не до того. Так что Святослав неожиданно для себя на время распространил свое влияние на северо-запад Руси, войдя в число сильнейших ее правителей, которым присягали на верность слабейшие.

Вот в такой год появился на свет князь Игорь Святославич. Немало поэтических образов может возникнуть, если размышлять над обстоятельствами его рождения. Будущий герой «Слова» родился в походе, и первыми звуками внешнего мира, услышанными им, вполне могли быть пение рогов и ржание боевых коней… Правда, мы не можем быть уверены в том, что Святослав действительно взял беременную жену в поход, хотя летопись как будто свидетельствует именно об этом. Княгиня, должно быть, сопровождала мужа до Чернигова, где ее можно было оставить в безопасности. На войну Святослав супругу все-таки не брал (в прошлый раз она оказалась в гуще событий, поскольку бежала с мужем из его стольного града Новгорода-Северского). Должно быть, после поражения она вместе с младенцем оказалась в руках Изяслава Давидовича, хотя летописцы об этом и не упоминают. Несомненно, княгине ничто не угрожало — хотя бы потому, что Изяслава сопровождал ее (или ее мужа) зять Роман Ростиславич, а сам Изяслав не собирался ссориться с Ольговичами. Но пребывание княгини и новорожденного княжича в Чернигове дает дополнительное объяснение и попытке Святослава Ольговича быстрее захватить отчий престол, и его скорому примирению с Давыдовичем. Впрочем, столь же вероятно, что, поскольку война затягивалась, княгиня с сыном вернулась в Новгород-Северский, как только оказалась готова к переезду.

Мы очень хорошо осведомлены о ходе политических и военных событий того времени. Благодаря подробным записям летописцев, особенно киевских, перипетии внутренних смут, внешних войн, дипломатических интриг могут быть восстановлены буквально по дням. Естественно, благодаря этому раскрываются и характеры действующих лиц — через дела, а не через оценки. Последние могут оказаться весьма неожиданными — как в случае с «добрым и кротким» Владимиром Давыдовичем. Дела же князей, особенно в пору распрей, представляются довольно однообразными и характеризуют их не с лучшей стороны. Перед нами предстает череда властолюбцев, честолюбцев, клятвопреступников, узурпаторов, к тому же циничных и лицемерных демагогов — эти качества, в большей или меньшей степени, были присущи всем тогдашним правителям. Поминутно уповающий и ссылающийся на Божью помощь Изяслав Мстиславич производит на нас несколько иное впечатление, чем на современников, веривших, что его временные успехи и вправду объяснялись небесным Промыслом… Впрочем, сам этот Промысел у летописцев оказывается скорее похож на античный фатум, благосклонный сегодня к одним, а завтра к другим. Поскольку замараны клятвопреступлением оказывались практически все участники распри, поражение любого выглядело как справедливая кара. И все князья стремились вступить с Богом в «личные», «вассальные» отношения, привлечь Его на свою сторону — благочестием, строительством церквей и монастырей…

Лишь слабые оттенки характеров проступают в летописных строках. Ясно, что Изяслав Мстиславич и Святослав Ольгович, в отличие от склонных примыкать к сильнейшему Давидовичей, были мужественны и решительны, всегда готовы к войне за свои интересы. Ясно, что Вячеслав Владимирович был миролюбив и действительно «кроток», с легкостью уступал свои права; его поведение являло собой жалкую пародию на смирение его отца. Уступки Владимира Мономаха останавливали вражду князей, уступки же Вячеслава лишь разжигали ее, нанося вред Русской земле, на интересы которой он любил ссылаться. Пожалуй, алчный, не спускавший врагам и «долгорукий» Юрий Владимирович был более достойным сыном своего родителя — по крайней мере, он действительно мечтал сплотить под своей рукой всю Русь. Далеко не все князья с равной охотой наводили на Русь степняков; впрочем, Изяславу Мстиславичу с его венгерскими родственниками в этом не было нужды. Да и «свои поганые», «черные клобуки», всегда были под рукой у киевского великого князя. У Святослава Ольговича же и Юрия Долгорукого именно половцы были свойственниками или даже родственниками: Святослав, наполовину половец, сам первым браком, видимо, был женат на половчанке. Едва ли Степь была для него столь же чужой, как для страдавших от разора во время его походов горожан и селян Киевщины. Да и разница в том, были разорители княжескими дружинниками или кочевниками, для жителей Руси была только одна — далеко ли угонят в полон от дома, есть ли шанс вернуться… Свои жгли и грабили не «хуже» чужаков.

Итак, даже проявления характеров князей в их политике часто не так однозначны, как кажутся при поверхностном взгляде. Их поведение в быту, со своими семьями остается совершенно закрытым для исследователя, отчасти потому, что «домашнего» бытия, отдельного от общественного, знатный человек Средневековья не имел. Вся жизнь князя проходила в походах, управлении подданными, развлечениях и пирах с дружиной и собратьями. Смыслом этой жизни по определению было именно властвование — в идеале справедливое и милосердное, христианское. Это дает понять единственный памятник, из которого мы можем получить информацию об образе мыслей древнерусского князя из первых рук, — «Поучение Владимира Мономаха детям». В нем есть советы по семейной жизни, но их ничтожно мало по сравнению с советами по устроению жизни государственной.

Жен полагалось любить, по слову апостола Павла, — об этом напоминает и Мономах. Как и повсюду, на Руси воинская культура выработала на народных и библейских основах образ идеальных супружеских отношений: верная и любящая жена ждет мужа из похода, следя за его достоянием, он мечтает о ее объятиях, но может прийти час, когда ей придется оплакивать погибшего или тосковать о плененном. «Плач Ярославны» в «Слове» — наиболее известное и яркое воплощение этого образа любви, пылкой, жертвенной, изнемогающей в разлуке. Однако в реальности идеал, увы, не всегда обретал воплощение именно в супружестве. Как и во все времена, бывало, что князья бросали судьбы своих государств на алтарь страсти к неравным. Так, Ярослав Осмомысл, отец Ярославны, предназначил престол сыну от наложницы, вызвав тем самым страшную смуту в Галиче.