Незачем голосить и о наступающем царстве эфира. О его власти над миром, о неотвязном влиянии на все, что на земле нашей развеселой происходит.
Странные явления природы, без сомнения, нужно изучать.
Вот только у нас в Романове — больше странностей, чем их изучения. О странностях пока умолчу. Напишу про главное.
Сто сорок лет доказывали и не смогли доказать присутствие эфира, эфирного ветра и мировой эфирной среды.
Поэтому — вывод! Эйнштейн и сейчас правей всех правых: ничего этого нет! И зачем нам идти дальше Альбертыча? Зачем подвергать сомнениям несомненное? Ведь от эйнштейновской правоты так дух захватывает — науку забываешь. Прямо-таки религиозное чувство по отношению к творцу общей теории относительности у многих интеллигентных людей по временам возникает!
От священной правоты хочется рвать волосы на негодяях и дико хохотать. А иногда — говорить стихами:
Или лучше — так:
А это — посильней предыдущего будет:
Стихи Леля замарала шариковой ручкой. Не слишком густо, а так, чтобы их можно было при желании прочесть.
Дальше в «Справке» никаких зачеркиваний не было. Но и научность текста сильно пригасла, а потом попросту иссякла.
Пошли мнения и комментарии. Как в ЖЖ. Или даже хуже.
«Морли — Миллер — Майкельсон и примкнувший к ним Галаев из Харькова — распространители дури! И дурь эта — хуже наркоты».
«Разъясните кто-нибудь насчет поглощения землей эфира. И насчет его влияния на цунами. Трифон молчит, от Коли — фиг дождешься…»
«Написали бы проще: поглощение эфира землей — все-таки происходит! А то непонятно же».
«Нет, Женчик-птенчик, — никакого поглощения не происходит!»
«А вот — происходит!»
«Молчи, тупик! Кто вчера компьютер сжег?»
«Сам тупило! А Женчика не трожь, без этих… без ушей останешься!»
«Землетрясения и цунами — не есть воздействие эфира. Они имеют всем известную школярскую, я бы даже сказал — примитивную природу».
«Эфир ловил меня, но не поймал. Сочинила — Леля Сковорода».
«Леле до Сковороды — как двум нашим сапогам до неба. У Григория у Савича у Сковороды сказано: „Мир ловил меня, да не поймал“…»
«А то еще анекдот есть. Жена бьет мужа сковородой по голове. Спрашивает: будешь пить? — Буду. Наливай! — отвечает Григорий Савич».
«Ты олух, Коля».
«А ты — самка олуха!»
«Нет, вы не олухи, даже не олушата. Вы недовылупившиеся птенцы! Скорость вашего ума — много ниже 11,29 километра в год».
«Скорость 11,29 километра в секунду, то есть вторая космическая скорость — один из гвоздей, на которых держится мир. А вы тут бузу трете!»
«Мир держится на подтяжках. Лопнули подтяжки — штаны упали. Штаны упали — тут и миру конец».
«Если конец — в общественном месте, то тогда это не конец, а голый общественный протест».
«Ага! Наконец-то маньяки к нам пожаловали…»
«Я заявляю дирекции протест. Кому доверили писать научную „Справку“? Пьяной язычнице? Тупой паялке? Оторве шизанутой?»
«Что есть паялка? Я не софсем понимать».
«Паялка — это когда Леля тебя под статью подведет, а судья тебе эту статью впаяет!»
«Я cнова не софсем понимать: тогда получаецца — судья есть паялка? А Леонила Аркадьевна есть шизонутая оторва? Как фамилий этот мерзавец судья?»
«Это же просто издевательство над наукой. Пора направить электронку в „Роскосмос“ и в Госдуму о напрасной трате средств!»
«Ага. Госдума эти средства в карман — и на Гоа!»
«На Гоа — дураков нема!»
«Финанс — не дремлет. Финанс запятые считает. Ку. Ку. Дроссель».
«Молчи, Дроссель, молчи, Кузьмило!»
«Все что здесь написано — научно-политическая провокация!»
«Наука, научка, какая ж ты сучка!..»
«Кончай базлать! Директор Коля».
«Ни про какое базлание я ничего не писал. Продолжайте в том же духе. Директор Директор».
«Это теперь — не Директор Директор. Это теперь — директор Коля. И как директор настоящий я требую вернуться к обсуждению экспериментов Морли — Майкельсона (если уж на то пошло, то и украинца Галаева) в строго научной форме».
«Браться за эфирный ветер надо теперь по-другому. Т. У.»
«Скажите, пожалуйста! Трифон Петрович на свет божий вылез! Как там у тебя в норке, байбачок? Чисто, тепло? Зернышек много натаскал?»
«Триша, милый, где тебя носит?»
«Я в эту помойку больше писать не буду».
«Все, дискуссия завершена, страница аннулируется, байки про эфир запрещаю!»
«Позор российской цензуре!»
«А стамбульской — не позор? Американской — не позор?»
«Дура! В Америке нет цензуры!»
«Ага. И негров тоже».
Старик Морли и «Livery Stable Blues»
Профессор Морли на стареньком аэростате, с тяжелой корзиной и латанным-перелатанным куполом, неспешно поднимался вверх.
Кончался 1919 год. Стояла влажноватая, вполне обычная для западного побережья Соединенных Штатов осень, предвещавшая не слишком холодную, но снегообильную зиму.
Сам для себя Эдвард Уильямс Морли давно решил: это будет его последний полет.
Эфирный ветер, который он так усиленно искал, поймать никак не удавалось. Не удалось заполучить его глубоко в подвале, не удавалось засечь высоко в воздухе.
И все же эфирный ветер существовал!
Эдвард Уильямс Морли, бывший короткое время священником и, невзирая на уговоры отца (тоже священника-методиста), ради науки сан с себя сложивший, — хорошо это чувствовал.
Внизу повизгивал кларнетами и погромыхивал барабанами белый диксиленд. Случайно завернувший к Великим озерам «Ориджинал джаз диксиленд бэнд» исполнял одну из неповторимых своих вещиц — «Livery Stable Blues».
Кукарекали петухами кларнеты, ишаком покрикивал тромбон. «Конюшенный блюз» веселил и воодушевлял. Было приятно, радостно.
Однако звуки земные постепенно становились слабей: аэростат поднимался уверенно.
Четыре мощные медные горелки — одна в виде рассеченной надвое головы индейца и три в виде обычных факелов — приятно поблескивали в лучах закатного солнца. Корзину легко — как ту лубяную негритянскую колыбель — покачивало.
Внизу дугой выгнулся южный берег озера Эри. Чуть дальше — по реке Кайяхога — раскинулся неповторимый город Кливленд с превосходным Западным резервным университетом Кейза, в котором профессор Морли когда-то работал и который продолжал считать своим.
Напевая про себя тему из «Livery Stable Blues», профессор Морли прикрыл глаза. Милая сердцу ньюаркская конюшня представилась ему! Брыкливые ишачки, резвые, мокрые, только что приведенные с берега ньюаркского залива или, может, с реки Пассеик лошади, невесть зачем плутающие между столбов конюшни черные овцы, вскакивающие овцам на спину розовые петухи — все они ловко подражали музыке дикси.
Ослы поднимали копытца, кобылы, смешно задирая хвосты, роняли наземь крупные пахучие яблоки, розовые петухи били крыльями, овцы приятно блеяли…
Вдруг второй аэронавт, славянин Ефрем, тихонько дотронулся до плеча профессора Морли.
Эдвард Уильямс Морли раскрыл глаза. Славянин Ефрем, только недавно включившийся в поиски эфирного ветра и часто кидавшийся на любую сопутствующую науке мелочь, указывал куда-то на северо-восток. Мистер Морли одернул полосатый сюртук, выровнял края чуть сбившегося на бок кожаного, тяжелого, с металлическими вставками шлема, скинул на плечо очки на веревочке и только после этого глянул в указанном направлении.