Вихрь эфира, которого человек в армейском ватнике ни языком, ни кожей лица больше не чувствовал, ушел в воду, а затем глубоко в землю: чтобы воздымать из нее горы и новые города, раздвигать литосферные плиты, насылать, когда надо, потопы-землетрясения, а потом снова блаженно реять над землей, становясь вечным и единственным для нас успокоением, которое всегда приходит после суровой и необходимой кары…

Савва с делами в Коломбо справился быстро. Купив кой-чего по мелочи — несколько чайных плантаций и одну чаеразвесочную фабрику — сразу отбыл восвояси в Москву.

А прилетев, встретился с писателем Кобылятьевым, который вместо историй про нелепую овцу обещал сочинить для Саввы поэму в прозе про русские горечи: хрен, редьку и всякие иные-прочие.

Однако встретившись с писателем всамделишным, Савва тут же и разочаровался: Рогволд Арнольдович показался ему дурак дураком.

— Все твои предложения, — вознегодовал Савва, выслушав Кобылятьева и подумав несколько секунд, — отстой и жесть.

Кобылятьев взметнул узкие бровки.

— Да, жесть! — повысил голос Савва. — А я ведь из-за твоих наущений от романовской овцы отказался и человека хорошего зря обидел!

— Какого хорошего? Негр — он не человек! Негра, Савва Лукич, обидеть нельзя.

— Негр, говоришь? А он уверял, что блогер…

— Ваш «хороший человек» — литнегр и никто больше!

— Ты язык-то попридержи. Чтой-то я в нем ничего такого черножопистого не приметил. А вот смотрю я на тебя: так это ты скорей из негроидной расы вышел. Только плюгав больно. Негры-то — они все-таки повидней будут. И зачем только я тебя призвал?

— За авансом, Савва Лукич, за авансом!

— Так я авансов недомеркам не выдаю.

— Савва Лукич! Я писатель, член союзов. Вы крепкое русское словцо любите — и мне оно близко, вы блогерню ненавидите — и я б их всех на рудники урановые!..

— Тебя Сивкин-Буркин кличут?

— Кто так звал — сильно пожалел!

— Так вот, Сивка-Бурка, вещая каурка! Если ты член, то к членам своим и катись. А мне тут детской порнографии даром не надо.

— Причем же здесь порнография, да еще детская?

— А притом. Тебе сколько годков, опу́дало?

— Ровно сорок.

— А на вид — так совсем пэтэушник. И вот на лобике на твоем на пэтэушном извращенчество крупными шрифтами впечатано.

— То, что я небольшого роста, ни о чем, Савва Лукич, не говорит! Наполеон тоже не особо виден был. Опять же — Владимир Владимирович, он, как бы это поточней выразиться…

— Зря Наполеона тревожишь. Надюх, а Надюх! — Савва нажал кнопку на столе, — выдай Рогволд Арнольдычу десять пачек цейлонского чаю. И баранок выдай. Да в графе «Расходы» не забудь записать: дано на чай опупку Кобылятьеву столько-то и того-то.

Вошедшая Надюха ласково поманила писателя к себе.

Кобылятьев уходить не собирался.

— Я тут, знаете ли, до получения аванса посижу. Не станете же вы охрану звать. Скандал, пресса, пятое, десятое…

— А это ты правильно решил, опупок: второго пришествия здесь дожидаться. Сиди сколько влезет. Я покуда в Сочи смотаюсь. Надюх, господин Кобылятьев свой мобильник охранникам сдал?

— Это уж как полагается, Савва Лукич.

— А сдал — и молоток! — Квадратный Савва проворно вскочил и кинулся за дверь. — Откроешь ему, Настюха, когда от аванса откажется, а телефоны все отруби, — послышался уже из-за дверей голос Саввы.

Дважды щелкнул замок.

— Туалет у меня в смежной комнате, справный! И кровать в комнате отдыха имеется… Только не дергай ты, Христа ради, на окнах решетки. — Голос Саввы зазвучал из-за дверей громче, отчетливей, скорей всего он приставил ладонь трубочкой к замочной скважине. — Решетки тоже справные! И дзурилкой своей стены в туалете мне не поливай! Отверчу!

Савва Лукич внезапно смолк. За дверью комично прыснула Надюха.

Вселенский денежный проект Рогволда Кобылятьева терпел мучительный крах.

— Ну нет, — уже на второй день к вечеру, когда все охранники, секретари и помощники привыкли к тому, что в кабинете у Саввы живет настоящий писатель. — Ну нет, — сказал сам себе Рогволденок, — этот зайчик так не поскачет!

Он стал думать и гадать, как бы поцарственней из Саввиной норы выбраться. Подойдя к двери, тихонько лягнул ее. Дверь была крепкая.

Вдруг услышался ему за дверью негромкий голосок.

— …и представляешь! Только два дня пробыл в Сочи! И уже домой засобирался. Черт их поймет, богатеньких! Сам поехал, а сам назад. А я тут еще ничего и не сделала по его заданию. Нет, нет! В Москве недолго пробудет. Ага, да… Вроде в Романов собирается…

Рогволд Арнольдович Кобылятьев страдал синюхой. Синим было его маленькое, стянутое в узелок личико. Синевой посвечивали ногти на пальцах рук. Даже интимные места отдавали ненужной, отпугивающей посетителей элитных московских бань хуже любой заразы синюшностью.

Но в тот миг он просиял и сильно посветлел лицом. Да и никакая синюха, если честно, не могла помешать Кобылятьеву наслаждаться собственными расчетами, собственным умом и собственным — надо признать, шумным и длительным — успехом у читающей публики.

Рогволденок радостно потер руки: он любил смачно чавкающую жизнь и дерзко-развязные метафоры, с такой жизнью связанные. Любил также иносказания и возвышенные обороты речи. Услышав новость про Куроцапа, он негромко произнес вслух:

— Ну ты, Арнольдыч, бля! Чуть не влопался, как цыпля… А Куроцап в это время городишко Романов — цап! Через рот пропустит, через анал выпустит. Надо помочь городок ему переварить!

После этих слов, походив, все сильней возбуждаясь, по огромному кабинету, Кобылятьев вдруг заорал благим матом:

— Отопритеся, отворитеся! Я больше аванса не требую!

Радостная Надюха уже через пять секунд стояла на пороге…

Рогволденок решил услышанное от Надюхи проверить и перепроверить. И уже через два дня точно знал: миллиардер Куроцап отложил, к чертям свинячьим, все важные поездки и готовится посетить захудалый Романов. Тут Сивкин-Буркин снова дал краткое определение и загребущему Куроцапу, и его новым планам.

— Будет вам, россияне, Романов в безе и в кляре!

И само известие, и собственное о нем иносказание встряхнули писателишку всерьез. О планах Куроцапа следовало узнать как можно подробней. Но помощница депутата, давно используемая Рогволденком для получения внутридумской секретной информации, познаниями по этому вопросу делиться не желала, расположение своего депутата — Куроцапова другана — берегла, как белка шишку. Слушая кобылятьевские наводящие вопросы, она от радости обладания никому не доступными сведениями — лишь повизгивала в трубку. Даже пыталась надуть, пискля: мол, Савва Лукич теперь, может, в Норильск махнет, а то и северней…

Неясная тревога вдруг охватила Кобылятьева.

На краткое время он задумался.

Правда, тут же в порохе и опилках тревог обнаружилась мысль здравая: есть место, где помогут! И место это — не госдума, не штабец политической партии, не Общественный совет при Президенте (в совет этот Рогволденок до недавнего времени хаживал, как к себе домой, но работой совета был недоволен: никаких тебе закулисных историй, ничего смачненького, с кайенским перцем или польским соусом!).

Не тратя времени даром, Рогволд Арнольдович собрался и поехал в одно из ближних подмосковных мест, где можно было по-настоящему прояснить Куроцаповы планы и оценить его намерения, каждое из которых сулило огромную прибыль не только самому богатею, но и тем, кто Савве Лукичу в составлении таких планов мог поспособствовать. Там же, на месте, следовало разработать меры воздействия на Куроцапа.

Трактир «Стукачевский» плыл и стучал, стучал и плыл.

Волнообразное движение неоновой вывески и легкий перестук, из трактира доносившийся, скорей пугали, чем приманивали редких прохожих и случайных посетителей. Да их здесь и не было почти, случайных! А для посетителей постоянных стук и волны имели тайное, сладостное, но до поры скрываемое от всех значение…