Епископ покинул седло, шагнул к лангобардовой добыче и только ахнул. Человеком эта мерзость никак не могла быть. Рожа серая, сморщенная, как печеное яблоко, глаза, глубоко запавшие, узкие, будто у гуннов. Носа нет, только две глубокие вертикальные щели, очень вытянутый подбородок, в безгубой пасти крупные зубы, все как один треугольные, словно у рыбы.

– Там еще четверо таких валяются, – сказал Эрзарих, оттирая ладони снегом. – Все изрублены безжалостно. Воинами, которые с чудовищами сражались, священная ярость владела, но не такая, как у живых, а ярость эйнхериев, которые за одним столом с Вотаном в Вальхалле пируют. Не зря мы под курганом встали, оборонил нас Оггар от напасти.

– А голову зачем принес? – нахмурился Ремигий.

– А затем, чтоб ты сам убедился. Много неверия в вас, христианах. Многое, что существует, несуществующим полагаете. Оттого вас и недолюбливают.

Над этими словами лангобарда стоило задуматься. Епископ Ремигий никогда не был склонен окрашивать мир в только в черный и белый цвета. Он знал, что Господь в великой и неизбывной мудрости своей создал мир из тысячи тысяч оттенков, подобно бесконечной радуге. Разумеется, есть бесконечное добро – сам Всевышний! – и бесконечное зло, сиречь Люцифер, отныне и навеки заключенный в бездне ада. Но тварный мир и владычествующие над ним люди не могут быть бесповоротно злыми и безоговорочно добрыми, вспомнить хотя бы о первородном грехе!

Любой варвар чадолюбив, добр к семье и сородичам, стяжательство только ради количества золота и серебра ему неведомо, но в то же время варвары неумеренны в гневе, быстро озлобляются, цену чужой и своей жизни не знают и сочатся высокомерием. Плохие они или хорошие? Черной краской отмечен их род или белой?

Да ни той и ни другой! Варвар с легкой душой может причинить другому человеку страшное зло вплоть до смертоубийства, но чести у него куда поболее, чем у многих патрициев Рима, а то и константинопольских священников.

Первое для варвара – справедливость, позабытая цивилизованными народами. Недаром германцы в Западной Империи и словины в Восточной острее всего возмущались на несправедливость властей, полагавших пришельцев с севера и востока едва ли не зверьем в человечьем обличье… Но если однажды соединятся врожденные добродетели варваров и добродетели христианские – быть Народу Божьему!

Главное в том, что варвары видят истинное зло и противостоят ему тогда, когда народы «цивилизованные», с тысячами лет великой истории за спиной – будь то греки, римляне или иудеи – ничего бы не замелили или предпочли не заметить. А зло человеческое, проистекающее из людских грехов и злоупотребления свободой воли, меркнет перед злом во плоти, извергаемым из кромешных адских глубин! Таким злом, как это… этот… та отвратительная тварь, голова которой валялась у ног епископа.

Перед тем как забраться в седло, Эрзарих не без достоинства сплюнул на мертвую голову. Сказал:

– Знавал я прежде алеманов. Великое племя, и воины у них доблестные. Не такое великое, конечно, как мы, лангобарды, или вандалы с готами, но древнее и чтящее богов. Но чтобы алеманский рикс пошел в услужение к галиуруннам – не верю. Не может вышедший из Скандзы народ обратиться к почитанию Хель и отродья Локи!

– Тогда почему недобрая сила встала в сражении на их сторону? – резонно спросил епископ.

– Откуда ты знаешь, что колдовство вызвали сами алеманы? Вдруг на том же поле была назначена другая битва?

– Это какая же? – поднял брови Ремигий.

– А то сам не знаешь!

– Другая битва? – повторил преподобный. Его вдруг осенило: – Постой, значит… Под Стэнэ сошлись не две людские рати, за спинами которых стояли силы бесплотные и непознаваемые? Там было четыре воинства, так? Сикамбры, алеманы, Войско Небесное под водительством архангела Михаила и эти твои галиурунны?

– Галиурунны – вовсе не мои, не надо мне такого добра, – усмехнувшись, ответил Эрзарих. – Насчет архангелов, как вы, христиане, великих эйнхериев именуете, тоже не знаю – не моего ума это дело. Ты жрец, ты годи, вот сам с духами и беседуй, глядишь откроют истину. Думается мне, что отродье Отца Лжи нарочно алеманам помогало, но без заключения договора и клятвы – сломаем сикамбров, а потом разойдемся своими путями. Погубили бы галиурунны Хловиса, а потом и за Гебериха с его народом принялись. Не может живой человек, военный вождь, с нежитью союз заключить… А если тайно сделает так – приближенные вождя убьют без лишних раздумий. Знаешь почему?

– Наверное, знаю, – понимающе отозвался Ремигий. – Иначе проклятие на все семьи падет, верно?

– Это даже не проклятие, – сказал лангобард. – Это хуже. Боги ревнивы, а Вотан особенно ревнив. Отец, дед, отец деда Гебериха-алемана и все предки его требы асам клали, так? И тут вдруг Геберих решил у другой силы помощи попросить? Оскорбился бы Вотан, да так, что все племя алеманов под корень извел, без жалости. Вот ты, Ремигий, говоришь, будто твой Бог Единый добрый. Правда?

– Добрый, – кивнул епископ.

– А Вотан не добрый. Да и не врет никто про то, что он добрый. Вотан – покровитель воинов, ему добрым быть никак нельзя. Если я тебе изменю и к врагам твоим переметнусь, что ты сделаешь?

– Прощу и забуду. Но буду жалеть, что так вышло.

– Во-от! Асы же не простят! Геберих не хотел свой народ погубить. Не он разбудил зло в Арденнах. Галиурунны учуяли, что сикамбры и Хловис погибель им несут, и выступили вместе с алеманами, но не в союзе с ними. Понимаешь?

– Устами младенца… – пробормотал на латыни Ремигий. Продолжил по-готски: – Эрзарих, это ты сам сообразил или твои боги надоумили?

– Сам, – горделиво сказал лангобард. – Ничего мудреного здесь нет.

«Значит, все-таки божественное предназначение, – подумал епископ. – Эрзарих невероятно логичен, придраться не к чему. „Серые ангелы" и дьявольские силы полагали, что Хлодвиг Меровинг отринет прежнюю веру, и попытались устрашить его в решающей битве с языческим племенем, Господь же дал знамение… Неужели у франков и впрямь великое будущее, как я говорил Северину, обуявшись гордыней за собственные невеликие свершения? Значит, Francia действительно не мертворожденное дитя моих мечтаний? Ну спасибо тебе, Эрзарих-лангобард, избавил хотя бы от части сомнений!»

Всадники поднимались выше в горы. Стало заметно прохладнее, но снега на перевале почти не было, снесло беспрестанными ветрами. По счастью, этим днем задувало в спину, с запада-заката, и Ремигий с Эрзарихом не мерзли, защищаемые плотными тяжелыми плащами.

Кругом был голый камень, угрюмые, почти черные ели, частенько попадались кости как животных, так и людей. Человеческих остовов было значительно больше – этой дорогой на протяжении столетий шли в сторону Галлии многие племена.

Второй раз заночевали на самой вершине перевала. Эрзарих нашел узкую расселину в скалах, загнал туда лошадей, начертал на камнях охранные руны.

Когда был разведен огонь, преподобный отслужил мессу по краткому чину – лангобард тем временем сидел у небольшого костерка, посматривал за Ремигием, читавшим молитвы на языке ромеев, а пуще того надзирал за выходом из короткого и тесного ущелья – не появился бы кто незваный. Беспокоился, что овес для лошадок заканчивается, в горах запасов сена не найдешь, если лошадь падет – плохо будет. Пешим до земель данов не доберешься.

Этим вечером перекусили скудно – устали. Погрели на веточках мясо над огнем, доели лепешки, подаренные Атанагильдом. Завалились спать. Эрзарих сказал, что если кто чужой вблизи появится, он сразу проснется и будет готов к битве. Поэтому Ремигию надо лечь дальше за костром, а ему, Эрзариху, ближе к выходу из расселины.

Ночь прошла бестревожно – никто не побеспокоил.

Когда начало светать и епископ приготовил горячий травяной настой с медом, лангобард сказал, что снов тревожных не видел. На такую высоту галиурунны не забираются – противно им соседство с Вальхаллой. Ремигий ответил, что бывал в горах и повыше, в Альпах к примеру, но Эрзарих прав: нечисть обычно в низинах орудует, поближе к аду. Ну или к Хель, что почти равнозначно.