– Хватит заливать-то!

– Он чуть постарше тебя! Вот потянуло его, горемыку, обратно сюда. В это, будь оно трижды проклято, дерьмо. Нет его израненной душе теперь покоя. Вернулся за своих ребят мстить. Жестоко мстить. Я его прекрасно понимаю. Из ада парень вырвался. Считай, с того света вернулся.

– Я и не знал.

Через некоторое время с бледным лицом и потемневшими глазами вернулся Трофимов, молча сунул медный крестик, мятые испачканные письма и конверты в руку Дудакову. Тот, с треском отодрав клапан на липучке, запихнул все это в карман разгрузки. Все молчали, стараясь, не смотреть друг на друга. Говорить не хотелось. На душе было погано.

– Ненавижу! Ненавижу! – вдруг пробормотал Трофимов, скрипнув зубами.

Колосков, поплевывая, жевал травинку, Привалов ковырял ножом на сапоге засохшую глину. Гусев протирал обтрепанной руковицей облупленный корпус рации, Димка успокаивал овчарку.

– Так, вы, трое, тянете веревку! Как только перевернете его, сразу мордой – в землю! Понятно? Хватит с меня трупов! – нарушил тишину капитан Дудаков. – Остальные остаются здесь, головы не высовывать! Мирошкин, суку уложи, чтобы не вертелась тут, а то уши с хвостом вмиг снесет к чертовой матери.

– Зачем переворачивать-то? Можно и так вытянуть, – сказал Гусев.

– Вытянешь, пожалуй, старую каргу с косой! – вставил Головко. – Были уже такие умники, вытянули на свою голову.

– Мину?

– А ты думал, подарок от Санта Клауса? Привязана была! Притащили вместе с трупом, прямо себе под нос! – отозвался Привалов.

– Заливать мы все мастера! – обернувшись к нему, усмехнулся радист.

– Не веришь? У Ромки или Стефаныча спроси, они тех пацанов-саперов помогали в «вертушку» загружать, – взвился Головко.

– Заткнись! – грубо оборвал его Колосков. – Черныш! Бля, уснул, что ли? Бери лопатку! Пошли!

Чернышов, Колосков и Трофимов вышли на поляну, остановились перед мертвым снайпером, чувствуя за спиной напряженные взгляды товарищей. Пока «собровцы» отпарывали куски от принесенного брезента и скручивали жгуты, чтобы удлинить веревку; Свят старался не смотреть в их сторону. Ему было не хорошо, мутило. Дрожал подбородок, наворачивались слезы. Ему было жалко и себя, и убитого Валерку, у которого еще в жизни даже любимой девушки-то не было. И тех пацанов, что погибли, и тех, что коптят в этой гребаной долбаной Ичкерии. Он отвернулся от «собровцев» и вытер рукавом влажные глаза. Его затуманенный взгляд блуждал по голым кустам, по серым деревьям, по увядшей траве, по затоптанным сухим листьям и почему-то каждый раз вновь натыкался на замурзанные Валеркины «берцы». Особенно на левый ботинок, в ребристый рисунок треснувшей поперек подошвы которого впрессовавался окурок.

– Квазик, совсем не нравится мне это, – вдруг сказал Трофимов, поднимая с земли обрывок промасленной бумаги и остатки изоленты. – Явно взрывчаткой попахивает.

– На ишаке везли, вишь истоптано, следы кругом и дерьмо ослиное. – Колосков кивнул на край поляны.

– Наверное, с раненым не захотели возиться. Вот и кончили, гады.

– Ну ты, мечтатель, чего стоишь как памятник! – раздраженный лейтенант обернулся к Чернышову. – Копай окопчик, Танцор, вон за теми кустами!

– Да, пошустрее и поглубже! Сонная тетеря!

Солдат чертыхался, работая саперной лопаткой. Изрядно промучившись с дерном и корнями, принялся за затвердевшую глину.

– Что-то мелковата, – высказался подошедший Трофимов, оценивая вырытую на скорую руку ячейку. – Дай-ка сюда лопатку! Смотри!

Он, поковырявшись, расширил углубление и старательно выложил из дерна что-то типа бруствера.

– Ну, парни, пора! – сказал Колосков, расправляя веревку. – Тянем по моей команде! Не рвем, а именно тянем! Как только он завалится, сразу зарывайся кротом в землю! Ты, понял, Черныш? Главное, не дрейфь, все будет спок!

– А если он не перевернется? – спросил Чернышов и облизнул потрескавшиеся губы.

– Будем кантовать как есть, – буркнул Трофимов.

– Куда он денется? – хмыкнул Квазимодо, вытаскивая из ножен и втыкая сбоку от трупа свой трофейный штык от древней «токаревской самозарядки», который он экспроприировал во время зачистки. – Вот так-то лучше будет. Упрется в рукоятку и завалится как миленький.

– Ну-ка, Танцор, подвиньсь! Чего рассопелся как паровоз? – старший лейтенант криво усмехнулся, устраиваясь рядом с солдатом. – Очко, поди, заиграло? Не боись, и не в таких переделках бывали! Верно, Конфуций? А лучше вали-ка к Дудакову, справимся и без сопливых, вдвоем.

Начал накрапывать мелкий дождь, переходящий в изморось. Тяжелое свинцовое небо с темными рваными облаками, несущимися над ними, не предвещало ничего хорошего.

– Похоже, закончились солнечные морозные денечки, – сказал, провожая взглядом удаляющуюся фигуру Чернышова, Трофимов. – Снова слякоть, опять будем месить чертову грязь.

Квазимодо, приподнявшись на локте, по-разбойничьи свистнул бойцам, укрывшимся в ложбинке.

– Дмитрич!! Все залегли!!

Веревка натянулась как струна. Негнущийся Крестовский вздрогнул, сдвинулся, нехотя приподнялся, замер с запрокинутой головой и плюхнулся на живот. Через секунду ухнуло, заложив перепонки, словно в уши напихали вату. Ветки и кусты затрещали и затрепетали посеченные осколками, сверху дождем посыпалась земляная труха, и закружили редкие ржавые листья.

– «Феня», как пить дать! – крикнул, поднимаясь и отряхиваясь, высокий крепкий Колосков.

– А почему рванула сразу, как только мы его с места стронули? – задал вопрос подбежавший Чернышов.

– Да тут ничего особенно нет, Танцор! Вахи-суки любят такие фокусы. Они вывинчивают запал гранаты, отпиливают взрыватель, укорачивают на время, которое им надо и все. Захотят, «феня» взорвется сразу или через секунду вместо четырех. Верно, Конфуций?

– Мальца нашего, кажись, все-таки зацепило? – отозвался, не отвечая на вопрос, мрачный «собровец», склонившись над убитым снайпером.

Несколько осколков безжалостно впились в бок Крестовскому, остальные пришлись впритирку, изодрав ему в клочья спину и связанные руки.

Подошли бойцы, с обнаженными головами обступили убитого товарища. Закурили. В стороне у кустов мучился бледный как смерть Головко, его рвало.

– Привалов, накрой брезентом! – распорядился капитан. – Отвоевался, братишка.

– Да, совсем еще пацан, – добавил Колосков. – Лучше бы с капитаном Карасиком в машине погиб, чем так.

– Ни одного «чеха» не завалил, а смерть принял страшную, не позавидуешь.

– Не завалил? Так мы завалим! И будем, пока живы, долбить эту сволочь! – вскипел Конфуций.

Над рощей нависли тяжелые тучи. Изморось окончилась. Вместо нее, вдруг лениво повалил пушистыми хлопьями снег.

– В девяносто пятом, помню, зимой солдата из развалин вытаскивали, – начал Дудаков, смахивая с рыжеватых усов мокрые снежинки. – Чуть не влетели. Дураки были, опыта не было. Не ожидали подобной пакости от боевиков. Чудом тогда живы остались.

Откашлявшись, он продолжил:

– Пацана еле от земли отодрали. Накануне слякоть была, а тут морозец вдарил. Ну и примерз наш солдатик крепко-накрепко. Подняли его, глядим, а под ним «фенька» на взводе лежит, нас дожидается. Ребрышками поблескивает, шалава. На нас поглядывает. Ну, мы так и встали как каменные изваяния. Вцепились намертво в бушлат убитого, мозги у всех заклинило. Бросать труп надо да самим, если успеем лепиться к земле-матушке. А мы не можем. Силушки нет. Оставила нас. Стоим как истуканы, на лимонку во все глаза пялимся. Так и простояли, пока Санька Ивошин нас в чувство не привел. Повезло по-черному. Смертушка рядом, вот так, стояла. Рычаг у «феньки», оказывается, льдом прихватило. Оттого и не рванула. Потом мы ее из-за укрытия расстреляли. А вечером по полной программе отметили, нахрюкались в стельку. Вот как бывает. Думали тогда, что в сорочке все родились. Ан нет. Через неделю Санек подорвался на «растяжке» в подъезде разрушенного дома, где накануне снайпера засекли.