Потом идет штаб самой пушки, командная рубка, маленький госпиталь, склады, казармы, подвалы, огород и цветник.

— Война становится трудной специальностью, — с довольным видом говорит Михаил Семенович. — Чтобы убить одного человека, надо кончить по крайней мере десятилетку.

Они заходят в казармы краснофлотцев.

— Деревенские, поднимите руки! — просит Михаил Семенович. Не поднимается ни одна рука. Все — рабочие, половина окончила семилетку.

— Комсомольцы, поднимите руки! — говорит он в другой казарме, и нет ни одной, которая осталась бы не поднятой.

Затем Михаил Семенович и Луза едут на Дальзавод — осматривают жилые дома, в порт — осматривают китобойное судно, за город — осматривают водопровод.

Вечер застает их на холмистой дороге в глубине Амурского залива. По лесу пробирается туман. По лесорубным тропам его длинная белая струя легко спускается с холмов в глухие пади и растекается меж дерев.

Сырой солоноватый ветер липнет к лицу. Они возвращаются в город затемно и, не заходя в вагон, бредут на пристань, где их уже поджидает у стенки готовый к отходу баркас.

— Можно отваливать? — спрашивает капитан баркаса, веселый, вечно играющий в козла Боярышников.

— Пожалуйста, — отвечает Михаил Семенович и прибавляет рассеянно: — Как освободишься — залезай в кают-компанию, сыграем перед, сном.

— Есть залезай, сыграем, — шутливо отвечает капитан. Черняев сидя спит в крохотной кают-компании.

Михаил Семенович и Луза отправились осматривать работы по береговой обороне.

— Товарищ начальник штаба, проснись, покажи телеграммы, — ласково говорит ему Михаил Семенович.

Не открывая глаз, Черняев бормочет:

— Все в порядке. Ваши все посланы, а вам из края ничего нет.

— Я ж не в отпуску, — недовольно замечает Михаил Семенович. — Как это нет? Проспал, небось.

— Честное слово, ничего не было, — говорит Черняев, еще крепче закрывая глаза.

Он приготовился к морской болезни и сосредоточенно ждет ее первых спазм.

Михаил Семенович свободен, делать ему решительно нечего. Капитан задержался на мостике, и он пристает к Лузе. Долго и мелочно расспрашивает он его о колхозе, о приграничном быте.

— Липовый ты у нас активист, — печально говорит он Лузе.

— Почетная липа. А ведь одно время в председателях колхоза ходил.

— Отпусти ты меня — спать охота, — сердито защищается Луза.

— Расскажи хорошую историю — отпущу.

И Василий Пименович Луза медленно и неловко рассказывает истории, выдумывая их на ходу, но Михаил Семенович все их равнодушно бракует.

— И что колхозники твои смотрят? Я б такого, как ты, в три шеи выгнал, — говорит он уже раздраженно и начинает рассказывать сам. Это не речь, а сказка о цементе, которого ему всегда не хватает. Он любит выдумывать новые способы выработки цемента и мечтает найти «клейкие земли».

— И вот, допустим, приходит ко мне человек и говорит: нашел я клейкие земли, ну, что-нибудь вроде нефти или природной смолы, или там вроде торфа. Запас сто тысяч тонн. Я б ему, ни слова не говоря, отсчитал сию минуту сто тысяч целковых.

— Отсчитал бы?

— Сию ж минуту!

Сейчас Михаил Семенович говорит почти сам с собой и не похож на ответственного хозяйственника, старого боевика, всеобщего учителя, каким он бывает на людях. Он просто человек с усталыми глазами и морщинистым лбом, у которого жизнь — из цемента и гречневых круп, мануфактуры и угля, как бывают жизни из вечных страстей и стихов.

Черняев, который знает характер Михаила Семеновича, всегда угадывает причины его веселья и мрачности. «Уж это наверняка уголь», говорит он, замечая, что голос Михаила Семеновича становится все медленнее и громче, а интонации зловещее. «Это рыба его рассмешила», догадывается он в другой раз, потому что привык уже по теням и морщинам на лице понимать, рыбные они или угольные, кадровые или хлебные.

Ночь грохочет за стеной каюты. Михаил Семенович положил на руки бледное лицо и блаженно бормочет сказку за сказкой.

— Ты, Вася, слушай меня, — время от времени говорит он Лузе. — У тебя что, лесу не хватает? Достанем, слушай.

Но в сердце Лузы нет влечения к вещам, занимающим Михаила Семеновича.

Луза — охотник, которого только называют председателем колхоза, а на самом деле никакой он не председатель. Просто почетный человек, герой, ожидающий своего времени. Но добыть для «25 Октября» лесу и ему хочется — и вот, покручивая усы, он ретиво собирается слушать.

Море становится совершенно непроходимо. Буксир, кряхтя, влезает на волну и, виляя кормой, падает вниз. Луза плашмя валится на диван.

— Что ж это капитан не идет? — бормочет, зевая, Михаил Семенович, на которого качка не действует. — Хорошо б игрануть перед сном. Люблю я вот так отдохнуть, Вася. Хорошо промять кости на свежем воздухе. Вася! — зовет он, но Луза лежит не шелохнувшись. Луза не слышит, да если б и слышал, ни за что не отозвался бы. Бачка такая, что с буфета — сверху вниз — несутся на люстру, которая теперь ниже буфета, тарелки; осколки их летят в стены. Черняев лежит, завернув голову в простыню.

— Эх, сволочи вы, сволочи, — мечтательно шепчет Михаил Семенович, — даже по морю ездить не умеете.

Ошалев от качки, от морской болезни, от тоски и презрения к себе, на рассвете сполз Луза с койки, смутно думая о самоубийстве, но, выйдя на палубу, увидел далекий берег и сразу почувствовал, что силы вернулись к нему.

Михаил Семенович стоял на узком мостике, следя за рыбачьими сейнерами.

— Ничего работают! — крикнул он Лузе.

Открывалась чистая, изящная бухта Славянки.

Выпив чаю у предрайисполкома, немедленно поехали по колхозам.

Дороги только предполагались, но районщик довольно подробно объяснял их будущий вид.

Ехали не спеша, километров двенадцать в час, тащили машины на руках и часто отдыхали на траве у дороги.

— Как это ты себе позволяешь такой беспорядок? — качал головой Луза, неодобрительно глядя на Михаила Семеновича, распахнувшего шинель.

— Какой беспорядок? А что? — спрашивал Михаил Семенович, лежа на траве в расстегнутой шинели.

— А то! Растрясешься.

— Ерунда!

Лицо Михаила Семеновича выражало довольство.

— Сколько раз в году вот так мотаешься?

— Я? Маловато, Вася. Ну, вырвешься на посевную, на рыбу выскочишь, на уборочную, слетаешь разок на стройки, на лесосплав съездишь, на сою, на рис…

В корейском колхозе они посмотрели, как кореянки учатся доить коров под руководством русских доярок. Михаил Семенович рассказывал Лузе:

— До советской власти корейцы молока не пили, а что такое масло — понятия не имели. Не было у них привычки молоко пить, свиньям его скармливали, а на коровах ездили. Стали мы с этого года приучать. Коммунистов вперед, для примера, — пейте молоко, учитесь масло сбивать. Коммунисты сначала, брат, пили молоко только в партийном порядке. Приказал — пьют, отвернулся — и думать забыли. Теперь пить— все пьют, а доить до сих пор не умеют. Соски, подумай, коровам отрывают! Пришлось нам инструкторш из фанзы в фанзу пустить.

Пили молоко в двух фанзах. Хозяева медленно подносили стакан с молоком ко рту и сразу опрокидывали в себя, как водку.

Из колхоза по дороге заглянули на стекольный завод инвалидной артели. Он стоял меж сопок, в стороне от жилья. Инвалиды делали стаканы из зеленого бутылочного стекла, из боя.

Заводик был маленький, плохонький, а мастера жалкие, но Михаилу Семеновичу все понравилось.

— Вот это инвалиды! — кричал: он. — Правильный народ! Ведь у них тут рай, санаторий!

И он перебирал стаканы, хлопал мастеров по плечу, обещал им чего-то подкинуть и приказал, чтобы изготовлять графимы я блюдечки. Директор завода прыгал вокруг Михаила Семеновича на деревяжке, радостно поглядывая на окружающих и показывая свою крайнюю измотанность.

— Аж протеза вспотела, — радостно шептал он Лузе, преисполненный гордости за дело и уважения к самому себе.

Осмотрели склады сырья, жилой корпус, сараи, нашли три черепичных формовальных станка, неизвестно кому принадлежащих, и Михаил Семенович немедленно распорядился отослать их в район.