Восьмидесятилетняя дама благодарила за приглашение на поминки, на которых она имела возможность присутствовать. Она еще раз заверяла господина Эмиля Г. в том, как много значила для нее его дорогая и незабвенная усопшая супруга. Далее она ставила его в известность, что камни, которыми его дорогая супруга нагрузила свои карманы, по ее, фройляйн Баццелль, желанию полиция возвратила. И так как они заполнили целый мешок, она вручила его своему внучатому племяннику, который в ближайшую субботу едет по делам в Цюрих, и попросила отдать эти памятные вещи вдовцу в его собственные руки. В заключение она сообщала, что его всегдашняя комната в гостинице зарезервирована и на следующий год. Она полагает, что первую годовщину смерти своей дорогой жены он пожелает отметить именно в Сильсе, куда они приезжали не раз и где были счастливы.

Зуттер был озадачен: посылку, о которой говорилось в письме, он так и не получил. Правда, в первые дни после смерти Руфи он не отвечал на звонки и стук в дверь и уж тем более не поднимал телефонную трубку. Внучатый племянник или вернул мешок тете, или оставил его перед входной дверью, и городская служба по уборке мусора давно его забрала. Тем не менее Зуттер выскочил за дверь, в ранние сумерки, и увидел перед домами уже не только контуры рождественских елок из электрических лампочек, а настоящие елки за стеклами окон. Под большим рододендроном со сморщившимися на морозе листьями, что стоял у главного входа, лежал наполовину присыпанный листьями мешок, похожий на тот, в котором святой Никлаус приносит рождественские подарки. Мешок был перевязан бархатной лентой — точно такой фройляйн Баццелль усмиряла свои все еще густые непокорные волосы. Зуттер попробовал его поднять и должен был изрядно напрячься, чтобы оторвать мешок от смерзшейся торфяной почвы. Открылся он довольно легко, но вывалившееся из него содержимое напоминало ледниковый валун, смерзлось в бесформенную болванку, от которой отлетело лишь несколько осколков.

Руки Зуттера совсем окоченели. Он быстро поднялся на второй этаж, в зимний сад перед входом в спальню, схватил стоявшие там две садовые лейки, опорожнил их в ванну и наполнил горячей водой. Затем, держа в руках обе лейки, по десять литров каждая, он спустился по лестнице обратно к своему смерзшемуся валуну. Окатив его горячей водой, он задрожал не только оттого, что лейки стали легче. После первого полива из валуна повалил такой пар, словно вода попала на раскаленные камни, раздался треск и хруст, а после второго валун рассыпался, как куча строительного мусора. Булыжники блестели в неоновом свете, словно умытые дождем. Электрический свет придал им необычную окраску, но Зуттер все же узнал некоторые из камней по их форме; они довольно долго лежали на полке возле супружеской кровати. Он так и не заметил, что Руфь перед последней совместной поездкой в Энгадин собрала их и положила в багажник машины.

Когда он представил себе, как она, перед тем как покинуть дом навсегда, тащила на себе эти камни, его бросило в пот. Складывая камни обратно в мешок, он уже почти не чувствовал замерзших рук. Он втащил мешок в дом и запер за собой дверь. Разостлав на полу одеяло из верблюжьей шерсти, он вторично опорожнил мешок из-под картофеля.

Зеленовато-серой галькой Руфь нагрузила себя только перед входом в воду. Но между этими окатанными обломками породы лежали камни, которые Руфь привозила с собой со всех концов света. Зуттер узнал глинистого цвета песчаник из китайской провинции, пористый желтый булыжник с берега Генисаретского озера, угловатый обломок, белое с черным, взятый с железнодорожной насыпи в Биркенау, маленькие каменные пирамиды с «Башни молчания», воздвигнутой персидскими огнепоклонниками в честь своих покойников, узнал осколки с острыми краями с зубчатого выступа Массады, расписанные пестрыми полосами камешки пустынь Аризоны, кусочек спекшегося метеорита, упавший с неба на пляж в Намибии. Был там и похожий на лодку темно-зеленый булыжник, который Руфь привезла из Индии и, когда боль становилась невыносимой, клала его себе на живот.

Когда он брал в руки камешки, обмороженные кончики пальцев щемило так, что хотелось выть от боли, но что значила эта боль в сравнении с испытаниями, выпавшими на долю Руфи… Рождественский подарок заставил Зуттера забыть о той, что подавала ему знаки-звонки; когда зазвонил телефон, он все еще задумчиво разглядывал свои камешки.

— Да, да, — беззвучно произнес он. — Спасибо.

Тихонько подошла кошка и села рядом с Зуттером, не касаясь лапками верблюжьего одеяла.

— Да, — повторил он громче, — что же нам с этим делать?

Кошка, выгнув шею, начала облизывать себе грудку, на которой, словно съехавший набок галстук подгулявшего на празднике парня, слились два ручейка белой шерсти, сбегавшие с обеих сторон шеи.

Один из камешков он — «на счастье» — получил в подарок от Руфи в день так называемого обручения, хотя в действительности они обошлись без этой церемонии. Камешек был голубоватый, с изящными, как у кристалла, гранями. Нельзя сказать, что он «свел» его с Руфью. Но он был привезен из индийской провинции, где Руфь провела несколько месяцев в одной религиозной общине, много для нее значившей. Это было время ее учения, оттуда она привезла много фотографий. Зуттер припомнил обнаженных или опоясанных узкими полосками материи мужчин, похожих на призраков, с до ужаса одухотворенными лицами и всклокоченными копнами волос на голове. К фотографиям она сделала подписи, единственные известные ему попытки такого рода у получившей естественнонаучное образование Руфи; подписи были выполнены строгим, до неуклюжести простым языком, далеким от каких бы то ни было претензий на поэтичность.

Зуттер, планы которого получить юридическое образование кончились ничем, подрабатывал в газете «Тагблатт», в субботне-воскресном приложении к которой печатались фоторепортажи. В редакции Зуттеру поручили тактично сообщить одной даме, приславшей фотографии и подписи к ним, что ее снимки обнаженных мужчин, к сожалению, не могут быть напечатаны. Он согласился без всякой охоты, так как снимки и подписи тронули его, но Руфь сама облегчила ему задачу. Малейшего намека на подозрение, что ей придется убеждать газету в ценности опыта, касавшегося ее одной, было достаточно, чтобы она забрала свой материал обратно. Она попросила Зуттера не тратить лишних слов, но согласилась при случае встретиться снова. И из этих случайных встреч, которых Зуттер старался не пропускать, родилась связь, завершившаяся, к изумлению обоих, браком. «Мне кажется, я смогу тебя выносить» — так она выразила свое согласие или так выразилась сразу после того, как согласилась на его предложение: от этих ее слов у него все еще перехватывало дыхание.

Прежде чем пойти в бюро записей гражданского состояния — между собой они называли это учреждение «бюро регистрации чрезвычайного положения», — Руфь подарила ему этот индийский камешек, на сохранение или в знак испытания, так как она снова отправилась в путешествие, на этот раз к Native Americans, индейскому племени, обитавшему в пустынях Америки. Наследница состоятельной тетушки, она могла вести «беззаботную жизнь», как выражались в «Шмелях». Кто здесь селился, как, например, Руфь и Эмиль, точнее, Руфь Ронер и Эмиль Гигакс, тот не только получал право жить в кооперативном доме, но и брал на себя обязательство заботиться о людях, живущих в менее благоприятных условиях, а именно в «третьем мире». Заботы, которые делили между собой Руфь и Зуттер, с самого начала не очень соответствовали — как, впрочем, и выпадавшие на их долю радости — настроению «великого прорыва»[1]. Зато спустя десять лет Руфь и Зуттер были не только единственными, кто выдержал жизнь в «Шмелях», но и почти единственными, чей брак продержался дольше, чем они могли бы пообещать священнику: «Пока нас не разлучит смерть».

Тот фоторепортаж Руфи куда-то исчез, и у Зуттера теперь появилось время поискать его: Руфь ничего не выбрасывала, вопреки всем своим намерениям «стать меньше».