Золотой в заклад поставлю,

что нашел под башней.

Агарян он приглашает

ночью в дом свой страшный!..»

Так в корчме дед Лулчо Панов

обличал сердито, —

с посохом в лаптях историк.

Сельский знаменитый.

Просвещал дед Лулчо Куздо

мудростью великой:

«Слушай, Куздо, я наставлен

сокровенной книгой.

У тебя — богатство, деньги,

ты — богач спесивый;

у тебя — стада большие,

и луга, и нивы.

Если бы дворцы имел ты

и сокровищ горы,

Дария царя алмазы

и богатства Пора –

все ж без доброты сердечной

зверем ты пребудешь

и червей кормить в могиле

черным телом будешь!»

Разъярился страшно Куздо,

как собака злая,

и прогнал он деда Лулчо

со двора, толкая:

«Ты расшатываешь царство

той бунтарской книгой,

ты дружишь с бунтовщиками,

ходишь к банде дикой!»

Возвратился гневный Лулчо,

и, чтоб не сыскали,

глубоко «Александрию»

закопал в подвале.

*

В это время храбрый Ботев

спрыгнул с парохода

и на берегу Дуная

возгласил: «Свобода!»

Поклонился он Балканам,

землю-мать целуя,

в бой повел свою дружину

за страну родную.

Всколыхнулись на Балканах

и леса и долы,

зашумели, загудели

города и села.

В деревенских мирных гнездах

среди гор высоких

в страхе прятались загорки

от врагов жестоких.

Слух разнесся, что подходит

армия султана

и что Куздо дом готовит

для Кырджи-Османа.

Знают все Кырджи-Османа,

он разбойник старый;

режут христиан нещадно

злые янычары.

О его делах злодейских

знают в каждой хате.

Кто, услышав это имя,

не пошлет проклятий?

День один по селам ездит,

три дня, не хмелея,

пьет по пол-оки ракию,

свирепеет злее.

Кто посмеет, кроме Куздо,

заводить с ним речи?

Кто пред ним с коня не слезет,

оробев при встрече?

Только Лулчо не боится

и, не беспокоясь,

взял кинжал, змею стальную,

и заткнул за пояс.

Глянул в лес, ружье взял в руки,

ведь стрелять он в силах,

кровь юнацкая взыграла

в стариковских жилах.

«Не смирюсь я,— он промолвил, —

с игом агарянским...

Наши близко... Мы воскреснем

в царстве христианском.

Так я вычитал в Писанье,

думал не однажды,

да и мой кинжал недаром

вражьей крови жаждет».

Он в корчме шептал селянам:

«Наши будут скоро...»

Вечером увидел — Руска

плачет у забора.

«Дочь моя,— он тихо молвил, —

Не томись в печали.

Ведь рука твоя не дрогнет?

Кровь не горяча ли?

Ты ведь знаешь — кто ты родом,

внучка деда Димо,

с кровью дедовской юнацкой

ты непобедима!

Спрячь кинжал... Свершить свой подвиг

ночью будь готова...

Да спасемся мы вовеки

верою Христовой!».

*

Гей, Кырджи-Осман приехал

(все загрохотало)

с бандою черкесов злобных,

смотрит зло, устало.

Прямо перед домом Куздо

он с коня слезает,

покрутил свой ус и грозно

хаты озирает.

«Эй, хозяин! — он окликнул. —

Коня поводите

и ко мне врагов султана

всех на суд ведите!»

Куздо поклонился низко,

наливаясь кровью,

у аги спросил смиренно,

как его здоровье.

Нацедили крепкой водки,

чтоб была хмельнее;

Руска подает им чаши,

от стыда краснея.

Выпили и захмелели,

смотрят пьяно, дико.

По селу же раздаются

жалобные крики.

Гость велит: «Налей, молодка!

Мы с тобой поладим!

Завтра двадцать комитаджий

мы на кол посадим!»

Он окинул мутным взглядом

стройную красотку

и в десятый раз из чаши

разом выпил водку.

«Будь здоров, ага почтенный!

За твою удачу!

Наливай нам, Руска! Пейте!

Пусть враги поплачут!»

Много яств и угощений

подала им Руска;

на столе — пилав, цыплята,

разная закуска.

Знают все, что Куздо жаден,

в злобе необуздан:

падалью жиреет ворон,

грабежами — Куздо.

Многие его не любят,

многих он не любит,

а теперь настало время —

он их всех погубит.

Вспомнил он, что Цоков Колё

враг его заклятый

и два сына деда Ранко

тоже виноваты.

Про него учитель Кынчо

говорил «предатель»,

А смутьян дед Лулчо Панов —

старый подстрекатель!

Всех бунтовщиков он выдаст,

он на всех их злится...

Руска в страхе опустила

черные ресницы.

Вся в лице переменилась

от беды нежданной:

жутко стало ей от взгляда

пьяного Османа.

Тут никто ей не поможет.

Посмотревши тупо,

Куздо пьяный усмехнулся

и хохочет глупо.

Ах, когда б стать птичкой малой

помогло ей чудо,

чтоб из мерзкого притона

улететь отсюда!

У дверей стоят черкесы,

а в селе другие...

На дворе темно и страшно,

а в дому — Кырджия.

Если бы вдруг разорвалось

сердце у бедняжки,

легче бы лежать в могиле,

умирать вот тяжко...

Слышно — во дворе солдаты

тяжело топочут,

связанных парней несчастных

гонят и волочат.

Их с лугов и нив согнали,

из родимой хаты,

из объятий материнских

вырвали солдаты.

«Где поймали вы комитов?» —

«Господин, в ущелье!»

Крикнул: «Всем им по полсотни

всыпать для веселья!»

Плач поднялся ввысь до неба,

псы вокруг завыли,

крики страшные и вопли

полночь огласили.

«Бейте так, чтоб слезла кожа!

Бейте их нещадно!» —

заревел Осман свирепо

в злобе кровожадной.

Скоро в доме крики стихли,

тихо все во мраке,

захрапел заснувший Куздо,

смолкнули собаки.

Словно вымерло селенье,

даже пред иконой

ни одной нигде лампадки

не видать зажженной.

Плачут матери и бьются

головой о землю;

а закованные парни

тихо стонут, дремлют.