— Тебе надо расслабиться, — в его голосе прозвучала неподдельная забота, даже мягкость. Теперь он мог позволить себе проявить жалость. — Выпей и все пойдет как по маслу.

Да, нужно напиться так, чтобы ничего не соображать, когда пьян — все кажется простым и легким.

Она взяла у него из рук стакан и стала быстро глотать жидкость. Защипало разбитую губу, затем обожгло горло, пищевод, желудок. Она чуть не задохнулась, и отняла стакан от губ. Максим тут же подал ей воду. Она пила холодную воду, пока не поняла, что может свободно дышать. Она взглянула на стакан с водкой. Она не отпила и половины. Она снова потянулась к стакану. Необходимо оглушить себя, чтобы забыться и ничего не помнить.

— Не спеши, — остановил ее Максим. — У нас с тобой достаточно времени впереди, — он поставил ее стакан на стол. — Садись ближе и съешь что-нибудь. А то ты сразу вырубишься.

«Вот и хорошо», — подумала Таня, но промолчала. Она покорно пересела на другой конец дивана, ближе к столу и взяла огурец.

Максим устроился на стуле возле стола, налил себе водки. Они выпили вместе. Он, стараясь ее отвлечь, рассказал о каком-то забавном случае на студенческой попойке. Потом они снова выпили. Он еще что-то говорил. Таня следила за его смуглыми от загара руками. Было что-то чувственное в том, как он сжимал бутылку, разливая водку по стаканам, как длинными пальцами разворачивал конфету, как тер подбородок, и даже не в этом, а в том, как пристально, заворожено наблюдала она за этими гладкими руками, примеряя их на себя, представляя, как упругие подушечки пальцев будут скользить по ее коже. Он открыл вторую бутылку и плеснул из нее на дно стаканов. Она опьянела настолько, что могла смело глядеть ему в лицо, не задыхаясь от обжигающей волны стыда при встрече с ним взглядом. Она стала легкой, невесомой, как сухой лист, падающий на землю. И она тоже куда-то падала, падала — он перенес ее на кровать. А потом она словно со стороны услышала пьяное хихиканье — это она смеялась от щекотки, когда он гладил ее по голому животу. А потом была боль, боль острая и пронзительная, что она чуть не закричала. И она поняла, что, сколько бы ни выпила, никогда не сможет забыть, как с каждым новым толчком чужой плоти, становится не только женщиной, а другим человеком, покорным и тупым, что обратного пути нет.

— Ну вот, собственно, и все, — Максим словно подвел итог.

А потом он ушел, сказав на прощанье:

— Извини, старушка, остаться не могу. И вообще, я не могу заснуть на новом месте, так что не сердись.

И звонко чмокнул ее в щеку. Она подумала, что не сможет заснуть и на старом месте. И тут же уснула. Алкоголь взял свое.

Проснулась она, когда должно было светать, но из-за разразившейся грозы за окном было темно. При всполохе молнии ее словно обожгло. Она все вспомнила. Она закрыла одеялом голову, вжавшись в кровать, как будто хотела спрятаться от воспоминаний. «Какие сиськи мягкие», «Им бы понравилась эта киска», «Наш зайчик хочет убежать». Она укусила свою руку, чтобы заставить замолчать воспоминания. Но физическая боль не смогла унять боль в сердце. Это было невыносимо. Она зарыдала. Не плач, а утробный вой, звериный рев вырвался из ее горла. Она била кулаками по постели, рвала зубами подушку, и едва затихала, как перед ней всплывали ухмыляющееся лицо Прохи и брезгливое — Максима, и она снова грызла подушку и кусала руки. Вскоре она почувствовала слабость, и только это физическое бессилие остановило дальнейшее безумное самоистязание. Она лежала с закрытыми глазами и не хотела вставать. Встать — значит принять свое несчастье, смириться с ним. Она была не готова к этому. Тяжелые, мучительные сны затянули ее в свой водоворот.

Когда она проснулась во второй раз, было десять часов утра. В окно ярко светило солнце, но оно не грело. В ее жизни наступил закат, закат в полдень. Болела голова, мучила жажда, и временами подкатывала тошнота. Она встала и приняла горячий душ. Стало легче. Вернувшись в комнату, сняла с кровати простыню, понесла ее стирать. Все это делала механически, беззвучно плача и слизывая соленые слезы языком. Пытаясь отвлечься, она стала считать, могла она забеременеть вчера или нет. Еще в университете она увидела в каком-то женском журнале схему для расчета так называемых опасных и безопасных для оплодотворения дней. Таня, как человек, привыкший иметь дело с цифрами, с легкостью запомнила ее. В студенческие годы она ей не пригодилась, и она, наверное, уже не помнит ее. Схема грубая, и все же. Значит так, последние 11 дней цикла — безопасные, 8 дней перед ними — опасные, и все остальные опять безопасные. Она принималась считать, но мысли путались и сбивались, у нее ничего не получалось. Она яростно терла под струей холодной воды простыню, смывая пятно крови, как символ своего позора, а не чудесный дар своему любимому. На Алкину свадьбу на три дня приезжал брат жениха — Юрий, у них закрутился такой стремительный роман, что она не успела найти в нем никаких недостатков, Юра ей нравился, безумно нравился. В последнюю ночь перед его отъездом она позволила ему многое, она готова была отдать ему последнее, тем более что даже по самым грубым подсчетам, последствий бы не было, но ее остановило, то, что завтра он уезжает. А она не хотела остаться брошенной. Он вроде не обиделся, они даже обменялись письмами. Сейчас он с горьким сожалением вспомнила о своей глупости. Хоть в первый раз она отдалась бы по любви. «Лучше сделать и каяться, чем не сделать и каяться», — так, кажется, сказал Максим в первый вечер знакомства. Мысли опять перескочили на Максима. Да, в глазах своих поругателей она выглядит жеманной институткой из прошлого века, судорожно цепляющуюся за свою честь, выжившим из ума анахронизмом. Она представила, как Максим поделится своими впечатлениями с друзьями.

— Ну, как тебе новая телка, больше не брыкалась? — обязательно спросит Проха.

— Все путем — пропахал целину.

— Да, ну? То-то она так брыкалась — берегла свое сокровище.

— Берегла бы еще, пока не сгнило. Сегодня опять к ней заверну.

— Может, как-нибудь поделишься?

— Погоди. Не так сразу. И тебе достанется.

Она словно слышала их голоса наяву. Налив в таз с водой «Белизну», бросила туда простыню, а сама пошла на кухню, попить воды. На кухне на полу повсюду были разбросаны осколки чашки, вилки и ложки. Таня снова заплакала и начала убираться. В горле пересохло. Она стала жадно пить воду прямо из чайника. Голова раскалывалась. Она вернулась в ванную, достирывать простыню. Слезы постоянно наворачивались на глаза. Закончив, она посмотрелась в зеркало. Картина была отвратительной. Лицо опухло, раскрылись все поры, распухший красный нос лоснился и блестел так, что в нем отражалась лампочка, веки набрякли и покраснели, рот стал большим и безобразным, как у лягушки. Во рту был неприятный привкус, который не перебивала зубная паста. Болела голова. Жаль, что у нее нет рассола, говорят, помогает при похмелье, и огурцов не осталось. Она вспомнила, что вчера купила бутылку молока. Ей так захотелось холодненького молочка. Но в холодильнике его не оказалась, оно осталось в прихожей со всеми покупками со вчерашнего дня. Таня пошла за сумками, молоко, конечно же, прокисло. Она все равно поставила его в холодильник. Рядом с сумками лежало Ольгино письмо. Таня быстро прочла его.

Оля писала, что не вернется в этот город никогда. Она нашла свою любовь, нашла работу, где не нужна трудовая книжка — в салоне видео и аудиозаписи. И счастлива. Может быть, позже она приедет за зимними вещами. Она сожалела, что не сможет лично поздравить Таню с наступающим днем рождения, писала, как ей тяжело расставаться с Таней — она была ее лучшей подругой, сокрушалась, что они не попрощались толком. Но как Ольга ни старалась, она не могла скрыть своей радости по поводу своей обретенной свободы. Таня в сердцах швырнула письмо на пол. Это был сокрушительный удар. Ольга бросила ее, предала, оставила одну с этими грязными подонками!