Правда, вот вчера вечером она отослала домой родственников одной больной. А ночью больная умерла.

— Почему ты не разрешила им остаться?

— А уже было десять часов. Дальше нельзя же было.

— Но больная-то умирающая!

— От них все равно не было никакой пользы. Они лишь суетились. Вносили излишнее беспокойство. Больной только вред.

— Какой же вред, когда больная все равно умирала?

— Мы ей делали все, что надо. А сквозь них даже не пробьешься к ней.

— Так нельзя, Света. Нельзя родственников отправлять домой, когда человек вот-вот умрет. Это просто негуманно.

— Главный врач категорически требует выполнения больничных правил. Ночевать в отделении родственникам нельзя.

Откуда у этой девочки такая жесткость? Может, даже жестокость?

— Нельзя все так регламентировать, Света. Живые люди — не винтики.

И все же Света молодец.

— Света, позови, пожалуйста, родственников в ординаторскую.

Муж худой, в отличие от сына. Глаза широкие, обеспокоенные и тревожные. Дочь спокойна, величава. Строга и серьезна.

— Ну, как вы решили? Надо начинать операцию. А ее готовить к наркозу.

— Нет, доктор. Так что согласия на операцию мы дать не можем. Сердце не выдержит.

— Но желчный пузырь уже не выдержал! Она же умрет!

— Нет, доктор. Нельзя ее оперировать — не выдержит. Сын скажет, что мать мне не дорога, вот я и дал согласие.

— Но как же можно так! Вы поймите! Желчь из пузыря разольется, по всему животу. Начнется желчный перитонит, воспаление брюшины. Брюшина по поверхности больше, чем кожа. Дальше ждать нельзя. Операция сейчас необходима. Грозит смерть.

— Нет, доктор. Вы ее не оперируйте. Завтра придет сын к вам, с ним поговорите.

— Завтра, если для нее будет завтра!

— Нет, доктор. Согласия на операцию мы не даем.

— Ну хорошо. Подумайте, в какое вы нас ставите положение! Если станет совсем плохо?

— Не надо, доктор, оперировать ее.

— Тогда, если вы понимаете всю меру ответственности, которую на себя берете, пойдемте и распишитесь в истории болезни, что категорически возражаете против операции. (Может, это на них подействует. Часто, когда мы начинаем просить расписку, и больные и родственники на это не решаются и начинают думать серьезно. Велик еще страх перед бумажкой. Но в конце концов о чем они думают? Какая-то нелепость! Вторая половина двадцатого века, а я на расписку рассчитываю.)

В дискуссию вступает дочь:

— А зачем давать расписку? Если вы будете ее оперировать и она умрет под ножом или от ножа (грамотно говорит), вам же все равно придется отвечать.

??!

(Ну и ну! Ничего себе гуси! Как же ее теперь оперировать?)

— Видите ли, я действительно отвечаю за ее жизнь. И если я настаиваю на операции, так это потому, что я отвечаю. Но отвечать надо за дело. А вы обрекаете на бездействие! Надо сделать все! И за действия свои отвечать. А просто ждать?! Чет или нечет? Выживет или не выживет? В конце концов, в первую очередь должна решать больная сама. Пойдемте к ней. Если она откажется, тогда другое дело. А вы распишитесь в отказе. Я сейчас сниму операционный халат и выйду к вам.

Снял халат.

Вымыл руки.

Вытер.

Дал две минуты им. Пусть придут в себя и подумают.

— Света, а где же ее родственники?

— А они ушли.

(Вот тебе и Света! Все равно, что упустить больного.)

— Пойдём в палату. Может, они там?

И в палате нет.

— Где же ваши родственники?

— А они сейчас попрощались и ушли.

— Как же нам с вами быть?

— Я не буду оперироваться. Не разрешили они. Да и я сама думаю: лежу я здесь, не лечите вы меня. Вы вот полечите как следует. А под нож я всегда успею.

— Останься, Света, здесь. Поговори с больной. Я пойду других оперировать.

А утром родственники увезли ее. Может, не доверяли нам, увезли в другую больницу?

1963 г.

МЕА CULPA[2]

По высшему разряду жалоба... Что же случилось? Я недавно эту больную видел. Не могу сказать, что операция была эффективна. Ноги болят. С этими косточками иногда бывает так. Но что же случилось? Вдруг жалоба взорвалась. Операции могут быть неудачны. Операции же! На живом человеке. Если б человек был машина. Заменить бы винтики иль шестеренки. А может, даже сделать капитальный ремонт. Что же случилось?

Ей около шестидесяти лет. Большие пальцы на ногах загибались и даже заходили на вторые пальцы. С боков торчали косточки. Конечно, это больно. Если человеку за пятьдесят. И если думает об операции... Значит, больно. От хорошей жизни операции не хотят. Ни больные, ни врачи. Молодые часто делают для красоты. Как у нас говорится — «косметические показания к операции». Для красивых туфель. Пожилые? Вряд ли.

— Доктор, вас вызывает какая-то женщина в посетительскую.

— Кто меня спрашивал?

— Я к вам с запиской от доктора Хлебиной.

«...Если можно, положите эту женщину и, если найдете нужным и возможным, сделайте ей операцию. Заранее благ...»

С этим доктором я работал в самом начале своей хирургической деятельности. Их поликлиника относилась к нашей больнице, и после моих операций больные попадали к ней под наблюдение.

— Я поехала в ту больницу, где вы работали раньше. С трудом нашла. Доктор Хлебина весьма... Я разговаривала с одной больной после вашей операции. Она тоже...

— Надо узнать, можно ли положить из другого района. Оставьте ваше направление. Я узнаю. И позвоню вашему доктору.

— Скажите, а есть смысл делать эту операцию? Не вырастут косточки снова?

— Вырасти новые не могут. Убирается вся головка кости. Она не может вырасти, как хвост у ящерицы.

— И можно будет покупать любую обувь?

— Во всяком случае, для этого делают операцию. Ну а гарантию ведь даже часовщики лишь на год дают.

Почему-то платье, костюм заказывают. Шьют по мерке. А обувь в основном покупают готовую. Разумнее делать наоборот. Неподходящая обувь — это ужасно. Ноги болят. От этого болит все. И поясница. И голова. И как портится характер! А платье? Максимум — некрасиво. Однако, поди же, делают наоборот. Шеф разрешил ее положить.

Я помню эту операцию.

— Доктор, а не будет больно?

— Это я могу гарантировать. Больно быть не должно. Кроме первых уколов.

У моих студентов сегодня операционный день. И эту операцию я делаю и для них. По ходу своих действий — объясняю. Вообще работаю немножко на них, на публику. Когда на операции зрители, меня всегда немного приподымает и вдохновляет. Мне кажется, при публике, особенно если это студенты, всегда доброжелательно настроенные, я оперирую много лучше. Руки сами ходят... А когда на операции присутствует недоброжелатель... Я всей кожей чувствую его колючий глаз. Постепенно мои движения становятся все более медленными, скованными. Если только я не увлекусь беспредельно. Тогда на все плевать. Вообще, это ужасная черта. Но что делать?

На одобрении, на аплодисментах я работаю лучше. А студентов я люблю. Мне кажется, что и они меня любят. Во всяком случае, при них я оперирую всегда легко и радостно. И с осложнением справляюсь тоже легко.