Это заявление на меня не лишено оснований: операция оказалась неудачной. А есть ужасный вздор. Но комиссия все равно собирается. Вызываются врачи-ответчики. Заседают. Разбирают. Пишут объяснения. Каждую среду так. В некоторых больницах вынуждены расписание работы своей так строить, чтобы шеф мог уехать на очередное разбирательство. Ну, так в этот день будет меньше операций. Ну, так не будет в среду обхода...

— Зачитайте жалобу.

Читаю.

— К Балуеву попала.

— Обычная история.

Это говорят вперебивку члены авторитетной комиссии.

А дальше все говорят возбужденно и не слушают друг друга.

Балуев принимает в платной поликлинике. Он не только не успокоит больного, он его возбудит, облает врача: «Да кто же это вам так делал?!» Это его первый и обычный вопрос. После него больные часто пишут жалобы. Что с ним делать? Не знаем. На всех плюет. Делает, что хочет. Тут ведь дело только в совести. Эта манера появилась у многих хирургов. Врачи не думают, когда говорят: «Если бы еще немножко, и было бы поздно!» — это об аппендиците. Угроза при аппендиците не измеряется часами и минутами. Ради красного словца. А потом их коллегам какие-то нелепые неприятности. Это серьезный вопрос такта и внутренней культуры. К этому надо приучать со студенческих лет. Студентам надо не только симптомы рассказывать, но и разумному поведению научить. А какой этике может научить такой профессор, как Балуев? Больной легче не стало. Возбудил ее до предела.

Это выплеснулось из авторитетной комиссии на меня. Наболело. Конечно, наболело.

А затем началось разбирательство.

— Сколько вы сделали таких операций?

— Откуда ж так много? Это ваша тема?

— А какая тема вашей научной работы?

— Как вы делаете эту операцию?

— Сколько больной после этого лежит?

— Назначаете ли вы супинаторы?

— Какой вы делаете разрез?

— Какая повязка после операции?

— Какую методику операции вы предпочитаете?

— Какие изменения были на этой операции?

— Покажите историю болезни.

— Покажите снимки.

Вопросы сыпались со всех сторон.

Обсуждение это абсурдно: комиссия не может предложить радикального лечения. К сожалению, она может только определить виновность и степень наказания. А для лечения бывает вынуждена направить в специализированное учреждение. И на комиссию может быть жалоба.

А затем сообща стали составлять ответ на заявление. Я для этого не нужен.

Все-таки мне сказали, что я излишне самоуверен. Что кое в чем не разбираюсь.

— Это ведь одна пожаловалась. А может быть, есть еще больные после ваших операций, которые страдают и молчат. Не знают, что можно жаловаться.

— А вообще мы к вам не имеем претензий, коллега. Однако есть спорные вопросы и в этой операции, и в вашем отношении к целому ряду моментов.

У членов авторитетной комиссии загораются глаза. Сейчас они с удовольствием начнут спорить, и каждый будет доказывать преимущество той методики, которой придерживается он. Начинается разговор по существу.

По существу?!

Нет, не по существу. Они должны решать, виновен или не виновен. Наказать или не наказать.

Разговор оборвался. Впереди еще несколько жалоб. Могут не успеть.

А я бы с ними с удовольствием поговорил бы как раз по существу.

И подпись. И дата.

А все же, что делать с больной? Ноги-то у нее болят.

1963 г.

Из телефонной трубки выбрасывались слова:

— А сейчас она ничего не помнит, что с ней произошло.

В телефонную трубку входили слова:

— Это, собственно, и должно быть. Последствия смерти.

Вот так и сказал — «последствия смерти». Если точнее — остаточные явления смерти!

Эту фразу, это понятие хочется осмысливать и додумывать. «Остаточные явления смерти»!

Лежит больной и не помнит, что с ним произошло.

А с ним смерть произошла.

Нет. С ним смерть п р о и с х о д и л а.

А мы с уверенным видом говорим: «последствия смерти». Можем даже объяснить: «Когда человек умирает, после всегда так бывает». И далее небрежно: «...было несколько тревожно, когда вы умерли. Но теперь все в порядке, и вы пойдете на поправку». И звучит весомо, по-докторски и, главное, убедительно.

После оживления мне, во-первых, всегда хочется узнать, что он там видел, наш больной. И, во-вторых, мне хочется быстрее, пока горячо, почесать по этому поводу язык со всеми моими знакомыми, которые твердо уверены, что медицина еще не запустила своего спутника.

Вересаев как-то писал о такого типа нигилистах. Они презирали медицину за то, что она не умела всего, и не обращали внимания на многое, что медицина умела.

А вот! Сто лет назад операция вообще была редчайшим случаем. Каждая операция — отчаянный шаг. Операция по поводу аппендицита по смелости равносильна чуть ли не полету в космос. Уже совсем недавно, почти в двадцатом веке, Гамбетта умер от простого аппендицита. Лучшие медицинские силы Франции беспомощно ходили вокруг своего национального героя и премьер-министра.

Сорок лет назад сыпной тиф убил миллионы людей. И «испанка» — грипп, который и сейчас мы, казалось бы, лечить не умеем, — тогда же унесла столько народу, сколько вся мировая война.

Двадцать пять — тридцать лет назад воспаление легких часто приводило к смерти. И, безусловно, было сделано все, чтобы спасти академика и лауреата Нобелевской премии И. П. Павлова. Но тогда — не смогли!

Медицина не запустила своего спутника! Медицина, к сожалению, не все знает и не все может. Медицина еще не обрела характера точной науки. Она еще где-то между искусством, наукой и ремеслом.

Пока есть элементы искусства — медицина величественна. Скоро она станет на математические рельсы. Искусство врача тогда исчезнет.

Ну что ж. Жаль!

Но так и надо. Врач превратится в медицинского инженера. Больным от этого, наверно, будет лучше. Человека начнет лечить машина и как машину.

Но мне лично жалко врачебного искусства.

Все это промелькнуло в голове, пока я слушал голос в трубке: «А сейчас она ничего не помнит, что с ней произошло».

А я тогда вел занятие со студентами. Хотел им показать новую методику введения лекарств.

Больная крайне истощена, слаба. Подведение лекарства к самой опухоли в этом случае опасно. Хотя не раз так действовали.

Не только слабость и истощение больной останавливали нас: больная — врач. Это мы называем «отягощенный анамнез». Мистика? Но у врачей всегда все протекает с осложнениями. Когда в больницу поступает врач, все настораживаются. Какая будет неприятность на этот раз?

То же думают и больные врачи.

Все думают — и осложнение налицо.

Очевидно, нервы.

Обсуждали мы эту больную раньше. Раскладывали пасьянс из симптомов болезни, общего состояния, биографии и служебного положения. И решили: пожалуй, лучше не связываться.

Что же, не лечить?

И решили: попробуем.

Больных было две. Одна — постарше. Другая — она, врач.

Больных готовили к вливанию. Приготавливают операционный столик, шприцы, иголки.

Я к студентам: когда человечество было осчастливлено шприцем и иголкой? И кем?

Ход мысли своеобразен. Сначала думают кем. После этого им яснее и «когда»: им всегда ясно — Пирогов, Павлов. В медицине все сделано только ими. Так студентов иные преподаватели настраивали.

На этот раз Пирогов. Ведь он хирург. Шприц должен изобрести хирург. Значит, Пирогов. Приблизительно такой ход мысли.

Я люблю Пирогова. Пирогов — один из интереснейших и крупнейших людей в истории русской культуры. По существу, создатель русской хирургии. Пирогов — Пушкин в хирургии.