«Да. Его готовят сейчас к операции, и я тоже сейчас иду мыться и буду оперировать».

Тут надо будет им ввернуть, что такая операция для нас не редкость и я уже таких операций сделал много. Это я им обязательно вверну как-нибудь.

А теперь они обязательно спросят:

«А кто будет его оперировать?»

И я отвечу, улыбнувшись:

«Всей бригадой навалимся. И я, и второй дежурный. Оба будем оперировать».

Девочки эти, нежные, интеллигентные, они наверняка будут говорить так:

«Спасибо, доктор, а можно нам подождать здесь до конца? Нам ведь скажут, как она пройдет?»

«Ну, во-первых, спасибо не надо говорить заранее: мы, хирурги, народ суеверный, как летчики, шахтеры, моряки. Спасибо скажете потом. А подождать, конечно, можно. После операции я сам спущусь к вам и все расскажу».

А после операции они, наверное, попросят разрешить кому-нибудь посидеть а отцом. Но я им на это согласия не дам:

«Нет, нет. Сегодня этого делать не надо, ни к чему, а вот завтра утром придете ко мне, и я вас пропущу».

А утром я попрошу шефа разрешить мне пропустить кого-нибудь из этих девочек. Шеф мне, конечно, скажет:

«Больно умный. Пусть придут ко мне, попросят, и тогда я разрешу, наверное. Должен быть порядок, и хозяином порядка должен быть шеф, а не юные умники. Ты дежуришь ответственным дежурным не потому, что ты умный, а потому, что исполнительный. Помни это».

Но я его уговорю и сам им разрешу пройти к отцу.

Я посмотрел на себя в зеркало.

Вот сейчас войду к ним высокий, стройный и голубоглазый. Ну и пусть еще не солидный. Зато умный, а шеф пусть думает, что исполнительный.

Я открыл дверь и прошел в посетительскую. На скамейке сидят две девушки. Я подошел к ним.

— Вашего отца надо оперировать.

— А что с ним?

— У него ущемление грыжи.

— Вы доктор его?

— Да, я дежурный хирург.

— Ну что ж, мы так и думали. А когда нам можно будет узнать, как его дела?

— Завтра утром придете, и мы вам все расскажем.

— Мы обе завтра утром заняты, а придет мама, ей можно будет пройти к отцу?

— Я думаю, что заведующий пропустят. Обратитесь утром к нему.

— А у кого она узнает про операцию?

— Спросит, в какую его положили палату, и узнает у палатного врача.

— Спасибо, доктор. С ним можно будет попрощаться нам?

— Только быстро. Нам уже надо его на операцию брать.

Я пошел в отделение, на операцию. Надо побыстрее его соперировать, и, может, успеем еще отдохнуть, хоть немного. Устали мы сегодня здорово. Скоро уже и ночи конец.

1974 г.

Я ленив. Я чудовищно ленив. Я люблю, чтобы все было близко, чтобы меньше двигаться. Для этого надо рационализировать свою жизнь, чтобы все было под рукой. Я люблю, чтобы мой беспорядок был моим беспорядком, потому что мне лень что-нибудь искать, а беспорядок при сохранившейся памяти — это порядок, это личный порядок, это мой порядок. Я люблю, чтобы было много пепельниц, потому что мне лень вставать, а пепел на полу не входит в мой порядок — беспорядок. Это уже грязь. И потом лень подметать, лень обходить кучки пепла на полу, а наступать — опять нарушен мой беспорядок. Опять грязь. Приходится лавировать между грязью и моим беспорядком.

Я люблю лежать на тахте, и со мной всегда лежит длинная палка; и я, не вставая с тахты, могу включать телевизор, раздвигать шторы, закрывать дверь. Минимум затрат — максимум успеха. Я не люблю лишний раз переодеваться и стараюсь быть весь день в том, что я надел утром. Я не люблю рыбу, потому что надо много с костями возиться. Я и бороду отпустил, чтобы утром не бриться, а мыться чуть-чуть.

Я люблю лениво ходить по улицам. Лениво, что-нибудь увидеть и лениво про это что-нибудь подумать. Идет машина, например крытый фургон. На стенке фургона написано: «Товарищи водители! Берегите пешеходов и детей». Вот пища для ленивого ума. Зачем это написали? Разве надо это напоминать? А если б не написали? А почему пешеходов и детей? А дети — не пешеходы? Это что? Альтернатива? Или дети — не пешеходы, дети — самокаты? Интересно, кто придумал этот афоризм, максим, лозунг, трюизм? А кто утвердил, разрешил, позволил? А каким термином правильно назвать это, написанное на фургоне? Может, приказ, обращение, пожелание, напоминание? И так я лениво иду и лениво думаю, пока не увижу на какой-нибудь другой машине какую-нибудь другую запись, надпись-крик, например: «Не уверен — не обгоняй». Почему так? Почему «не»? Почему с отрицанием и запретом? Без отрицания и запрета перспективнее, прогрессивнее, эффективнее. Поменьше запретов — запреты уменьшают самостоятельность, ухудшают мышление, снижают ответственность. «Уверен — обгоняй».

Потом я прихожу на работу, в больницу, в отделение. Я смотрю на цветы, зеркала, кресла, столики. Весь уют осмысленный, удобный, нужный... А цветы? Зачем? Они с землей, они дают пыль, как и плакаты «Мойте руки», «Алкоголь — яд», «Никотин убивает лошадь», которые время от времени велят прикалывать, приделывать, приклеивать, прибивать к стенкам.

И не лень разве приказывать, прибивать, прикреплять, вытирать пыль и убирать?

А что не лень?

Не лень болеть — нас не спрашивают.

Не лень лечить — другого выхода нет.

И почему не возникает мысль: зачем лечить? Одна болезнь кончится, другая будет. Редко удается умереть здоровым, а умереть все равно надо. Никому не удавалось обойтись без этого акта. По крайней мере, мне такое не известно. Так сказать, «в доступной нам литературе не обнаружено...»

Но пока человек жив, его надо лечить. И лечить до самого конца.

И моей лени способствует моя работа, моя профессия.

Лень — это прежде всего трудно на что-то решиться, сделать выбор, сдвинуть себя.

Я пришел на работу. Что мне делать? А все уже решено: лежит больной, у него болезнь, патологический процесс, нарушение в организме, которое, как говорится, требует коррекции, вмешательства, насильственных изменений внутри его, внутри организма, вмешательства врача, хирурга.

Не меня спрашивали, когда он заболел, — болезнь пала на него. Не меня спрашивали, когда его повезли в нашу больницу. Не меня спрашивали, когда его положили в мою палату.

Я увидел его, пощупал, послушал, посмотрел, сделал анализы, рентгеновский снимок, снял различные биотоки и колебания тканей и систем его, подумал: ясно, у него в желчном пузыре камни, которые, в свою очередь, вызвали воспаление, а воспаление распространилось на окружающие ткани в животе. Поэтому у него боли, поэтому температура и все прочие признаки тяжелого состояния.

Мне нечего решать. Если воспаление в животе — нужно убрать источник его. Если не удастся ликвидировать воспаление различными лекарствами и действиями, которые можно назначить, а самому дальше только следить за действиями сестры, — придется оперировать.

Казалось бы, лечить-то мне проще, чем оперировать. Нет — проще оперировать. Я знаю, что раз у него там камни, а камни не вылечишь никакими лекарствами (по крайней мере, сегодня мы этого еще не умеем), значит, надо все время держать такого больного на прицеле, на мушке, наблюдать с ножом в руках. Ждать и нервничать, портить нервы больному, родственникам его, себе. Не проще ли сделать операцию? Да и не только проще — это единственный выход. Все решено за меня. А я — исполнитель.

Ну, не сделаем операцию, полечим, и пройдет, пройдут боли, температура и все прочие явления — останутся камни.

Сегодня больному пятьдесят, и если хорошо пойдет лечение, то он выздоровеет, то есть не выздоровеет, а пройдут все боли и явления, и, может, целых десять лет ничего не будет его мучить, не будет болеть. В лучшем случае.

Но придет время, и станет ему шестьдесят, семьдесят — и придет опять болезнь, никуда ведь камни не уйдут, и придется мне, нам, оперировать его, но в худших условиях.