Когда они ехали, Петя даже ни разу не озлился на лошадь. Да и делала она все, что надо: шла медленным шагом. Алексей Николаевич ехал рядом и крепко держал его за руку. Отпустил, только когда въехали в деревню. Да и без руки все было понятно, достало одного красного следа на шее у барина, который прекрасно был виден из-за ворота шинели. А еще лучше была заметна счастливая Петина улыбка.

***

Лето рано началось в этом году. Еще до Вознесения Господня задрожал над полями горячий воздух, вернулись в свои берега разлившиеся реки, и в душный полдень блаженную прохладу можно было найти только в лесу.

В жару даже птицы затихали. Оставались только слитный гул насекомых и шелест пряно пахнущих трав под еле уловимым ветерком.

Петя прикрыл слипающиеся глаза и удобнее устроился на груди у барина. Алексей Николаевич провел ладонью по его щеке, по волосам, и мягко обнял. Они лежали в тени под старой березой на опушке рощи, подстелив рубашку барина. Но все одно было жарко.

Чуть поодаль фыркали и мотали хвостами лошади, но даже эти звуки не мешали Пете проваливаться в дрему. Умаялся он поутру.

Они всякий день пораньше выезжали гулять. Барин до этого спал допоздна, да Петя уговорил: долго приставал, а однажды разбудил и вытащил. А то что же это — просыпаться, когда уже на улицу от жары невозможно выйти? Утром хорошо было, прохладно еще, а потом припекать начинало. Но тогда они прятались в тень и дремали там или просто сидели и потягивали воду из фляги.

Хорошо было так гулять. Ехали рядом, смеялись, и барин все норовил взять Петю за руку или приобнять. В реке купались, а потом были долгие поцелуи на горячем песке. Лежали один раз в поле, под стогом сена, и Петя выдумал венок сплести — от Ульянки умел. Долго плел, старательно, всех цветов набрал, которые были. Дурачиться стал — надел на себя. Как понял, что нравится барину — лег и потянулся нарочно; без рубахи он тогда был. Барин его и взял тогда на этом сене прямо. И все улыбался, глядя на него в венке.

А как он не хотел сначала ездить! В то первое утро Петя его не только из кровати вытащил, но и в конюшне нервы изрядно потрепал. Увидел, что Федор седлает ту самую маленькую лошадку — вспыхнул весь, так обидно стало. Встал перед Алексеем Николаевичем — злой, раскрасневшийся, встрепанный. Начал-то спокойно, но когда тот насчет лошади уперся — криком уже: «Я хочу лошадь, а не клячу! А то не поеду!» Хмурился, губу кусал и стоял со скрещенными на груди руками. Алексей Николаевич так и застыл от такого напора. Сказать что-то пытался, но Петя разошелся так, что слова вставить не получалось. И под конец уже рукой махнул, не выдержав. Они с Федором тогда оседлали молодого резвого жеребца, и слуга согнулся от безудержного смеха и сполз по стене, как только Алексей Николаевич ушел.

Сегодня как раз Петя умаялся на нем. Ему нравилось смотреть, как барин за него беспокоился. Он нарочно горячил коня — тот вставал на дыбы и мотал головой, пытаясь его скинуть, а Петя только хохотал и отпускал руки, держась одними коленями. Барин тогда аж бледнел весь, глядя на него. И еле сдерживался, чтобы не подскочить, стащить его за шкирку с коня и дать увесистый подзатыльник. Да бесполезно это было, Петя тогда вырывался только и еще больше его пугал. Поэтому ждал, пока он сам не успокоится. А как Петя, наконец, спрыгивал с коня — стискивал его в объятьях и называл «шальным мальчишкой», покрывая раскрасневшееся лицо и шею торопливыми поцелуями.

Это он разошелся так первый раз, когда Алексей Николаевич начал было ему кавалерийские приемы разные объяснять, как с конем управляться. Петя тогда смерил его взглядом, усмехнулся и показал, что умеет — да так, что у барина руки полдня подрагивали потом.

Не зря же он всякий раз с деревенскими ребятами в ночное ездил. Его сами просили, когда управиться трудно было. Это уж Петя умел — совсем не боялся лошадей и чувствовал их, любая его слушалась.

Он еще к барину пристал — стрелять его научить. Так пристал, что тот на второй день взял пистолеты. «Локоть прямо, кисть жестче», — терпеливо пояснял Алексей Николаевич, сам увлекшись. Обнял, ставя ему руку и удерживая перед сильной отдачей, и Петя недовольно вывернулся: «Я барышня вам, что ли?» Тяжеловат был пистолет, и приходилось поддерживать запястье второй рукой, когда он палил по карте, всунутой в трещину сухого дерева. Быстро наловчился, барин говорил, что глаз у него хороший.

Неторопливо и тягуче, как мед, тянулись летние дни. Как спадала жара, они возвращались. Петя тогда хватал какой-нибудь кусок в кухне и шел хоть какую работу сделать. А то весь двор уже взглядами прожигал. Девки страшно, по-черному завидовали. Но больше всего Гришка жалел, что подойти к нему нельзя больше. Один раз сунулся пьяный вспомнить старое. Но Петя глянул тогда на него, прищурился и произнес холодно: «Если барин хоть царапину на мне увидит — плетей получишь». Громко сказал, при всем дворе, многие слышали. С Гришки весь хмель сразу сошел, и его он теперь десятой дорогой обходил, только косился ненавистно. И лишь Ульянка была рада за него.

А вечером Петя к барину в кабинет приходил. Тот за столом работал, а он на диване устраивался с книжкой — бойко читать научился. Взял про страны разные — интересную, с картинками. Часто у Алексея Николаевича что-нибудь спрашивал. Тот улыбался, начинал рассказывать. А иногда только руками разводил и смеялся: «Зря я географию не учил, не знаю».

У него карта еще и всего мира была. Петя подолгу разглядывал, запоминал. А как-то спросил про Наполеона, рассматривая Францию. И барин весь вечер объяснял ему, по карте водил, показывал его походы. Рассказывал, как сам три года назад с французами сражался в Пруссии, а потом Наполеон и государь Александр мир заключили: посредине реки плот был сделан, потому что никто из них к другому переправляться не хотел, и долго разговаривали они. Потом показал герцогство Варшавское, которому Наполеон помогал. Петя нахмурился тогда: у самой границы ведь, прямая дорога на Петербург, да и равнина там. Как раз войска собирать! Сказал все это и спросил, похолодев: «Неужели война будет?» Алексей Николаевич изумился быстрой догадке, потом вздохнул и сказал, что обязательно будет. И Петя крепко прижался к нему.

Интересно проходили вечера. Они до ночи засиживались. Петя как-то весело усмехнулся про себя: вот, с ним не только любиться можно, но и поговорить. Но вслух не сказал, конечно.

А потом барин улыбался, маня его за собой, и они шли в спальню. Петя в тот же день после охотничьей избушки остался там. К ночи они были в его кровати — хоть и устали, но оторваться друг от друга не могли. После всего у Пети глаза закрывались, так и хотелось прижаться к Алексею Николаевичу, закутаться в мягкое одеяло и заснуть. Но гордость не позволила — не предлагали ведь остаться, не напрашиваться же самому. Поэтому Петя сел и начал искать рубаху. Но барин тут же обнял его и притянул к себе, сонно пробормотав: «Стой. Ты здесь теперь будешь». Петя спросил на всякий случай: «Всегда?» И даже в темноте почувствовал его улыбку: «Всегда».

С тех пор он сворачивался у него под боком мягким котенком. И, глядя на него во сне, совсем нельзя было поверить, что у него есть очень острые коготки. Петя их спрятал и был теперь веселым восторженным мальчишкой, который радуется каждому дню, ласкается после каждого прикосновения.

И были жаркие ночи с долгими и томительными ласками, исполненными и нежности, и резковатой порой страсти. Но Петя ведь был не барышня, ему даже нравилось, если на коже оставались красноватые следы — да и сам оставлял их, когда становилось невозможно хорошо.

Молодое тело требовало этих ночей, и Петя сполна получал то, о чем раньше мечталось только во снах, которых утром без стыда и не вспомнишь. Сам уже совсем не стеснялся и делал все, что хотел, чтобы выразить переполнявший его восторг перед всем новым, доселе неизведанным. И когда Алексей Николаевич обессиленно опускался на подушки, утягивая Петю за собой, тот с радостью чувствовал, как у него бешено колотится сердце после всего, что они творили. И потом Петя прятал глаза, вспоминая это при свете дня.